Поляки! Я не вижу смысла
В безумном подвиге стрелков!
Иль ворон заклюет орлов?
Иль потечет обратно Висла?
Но к тому времени некогда мощное и пышное строение Империи обветшало почти окончательно. Самые чуткие русские авторы уже давно и мучительно предвидели его крушение. В 1866 году Тютчев писал, обращаясь к "русской звезде":
Ужель навстречу жадным взорам,
К тебе стремящимся в ночи,
Пустым и ложным метеором
Твои рассыплются лучи?
В стихотворении "Polacy!", написанном за несколько лет до окончательной катастрофы, Мандельштам уже говорит о ней, как о свершившемся факте, с пронзительной горечью:
И ты, славянская комета,
В своем блужданьи вековом
Рассыпалась чужим огнем,
Сообщница чужого света!
Глава IV. Всемирная славянская империя
1
Из всей славянской семьи народов самые острые и драматические отношения у России были с Польшей; но накал этого исторического спора не заслонял от русских более общих устремлений и побуждений, связанных с судьбой всего славянства. Разумеется, и здесь Польша играла ключевую роль. Тютчев писал в 1850 году:
Тогда лишь в полном торжестве
В славянской мировой громаде
Строй вожделенный водворится,
Как с Русью Польша помирится,
А помирятся ж эти две
Не в Петербурге, не в Москве,
А в Киеве и Цареграде...
Здесь уже чувствуется совершенно новый подход к делу, далекий от узко национальных русско-польских разногласий. Поэтическому воображению Тютчева грезилась великая Империя со столицей в Константинополе, объединившая славянские народы вокруг России. Взгляды Тютчева правильнее называть уже даже не славянофильскими, а панславистскими. Это не совсем одно и то же: в славянофильском учении, сложившемся в своем классическом виде к 1840-м годам, основной упор делался на исчерпанности великой исторической миссии Запада и переходе этой эстафеты к России, а не на собственно славянском единении, представлявшемся чем-то частным и не столь значительным. Впрочем, оба эти течения были тесно взаимосвязаны, и их можно рассматривать как последовательные этапы одного и того же направления мысли.
Поэтическое осмысление и славянофильских, и панславистских идей занимало огромное место в русской культуре, но началось это осмысление все-таки с прозы. Коренную роль, в буквальном смысле этого выражения, здесь сыграло появление в печати знаменитого "Философического письма" Чаадаева. Для каждой национальной культуры есть всегда что-то пленительное в самом первом, начальном проявлении как философской мысли, так и художественной образности. Последующие поколения снова и снова обращаются к этому культурному фундаменту, основанию, на котором возводится все последующее здание. Уже поэтому работы Чаадаева играют такую же или сравнимую роль в истории русской мысли, как стихотворения Пушкина - в русской поэзии. "След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества - такой глубокий и неизгладимый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли проведен он по стеклу?", скажет Мандельштам в 1914 году. Герцен, современник Чаадаева, писал о его "Письме", что это был "выстрел, раздавшийся в темную ночь". Потрясение, которое испытала после появления статьи Чаадаева "вся мыслящая Россия" (по выражению того же Герцена), трудно было сопоставить с чем-нибудь еще. "На минуту все, даже сонные и забитые, отпрянули, испугавшись зловещего голоса. Все были изумлены, большинство оскорблено, человек десять громко и горячо рукоплескали автору ("Былое и думы").
Герцен не преувеличивает, когда говорит, что благожелательно откликнулись на "Письмо" Чаадаева не больше десяти человек; на самом деле их было, может быть, еще меньше (и сам Герцен не согласился с Чаадаевым, хотя и говорил, что вполне понимает, как тот пришел "к этой мрачной и безнадежной точке зрения"). Реакция русского образованного общества на статью Чаадаева была дружной и крайне осуждающей. Казалось, никогда еще оно не было так сильно разгневано и задето за живое. Вначале, когда по Москве и Петербургу еще только пронесся первый слух о "непонятной, неизъяснимой статье, помещенной в "Телескопе" и извергавшей страшную хулу на Россию", русское общество, чрезвычайно падкое на все оппозиционное, проявило горячий интерес к новому проявлению фронды. Но как только содержание чаадаевского "Письма" стало известно широкой публике, по России прокатилась небывалая буря возмущения. Негодование было всеобщим; оно охватило все слои русского общества, не исключая и таких утонченных интеллектуалов, как Пушкин и Вяземский. Герцен был прав, когда сказал, что статья Чаадаева "была встречена воплем скорби и изумления".
