Он видел мир, как в сладком сне,
Цветною радугой сквозь занавес тумана;
На темной сердца глубине
Он не читал притворства и обмана.
И упованья юных лет
Пред ним во мгле не исчезали;
Счастливца в жизни не встречали
Ни длань судьбы, ни бремя лютых бед.
Ни чувство тяжкое, ужаснее печали,
Души увядшей пустота.
(1823)
Он жаждет брани и свободы,
Он жаждет бурь и непогоды,
И беспредельности небес!
(1825)
Возьмите ж от меня бесплодный сердца жар,
Мои мечты, надежды, вспоминанья,
И к славе страсть, и песнопенья дар,
И чувств возвышенных стремленья.
(1825)
С тех пор, как мир из колыбели
Воспрянул в юной красоте
И звезды стройно полетели
В небесной, синей высоте,
Как в бурном море за волною
Шумя к брегам спешит волна,
Так неисчетны над землею
Промчались смертных племена;
Восстали, ринулись державы,
Народы сгибли без следов,
И горькая насмешка славы
Одна осталась от веков.
(1827)
В уме своем я создал мир иной
И образов иных существованье;
Я цепью их связал между собой,
Я дал им вид, но не дал им названья,
впрочем, это уже юный Лермонтов (1829). Одно здесь как бы перетекает в другое, что, впрочем, не так уж удивительно, потому что начинающий Лермонтов вполне мог подражать Хомякову (однажды он даже заимствовал два стиха из его стихотворения "Три стакана шампанского"). Странно, однако, то, что по мере того как дарование Лермонтова расцветало и усложнялось, вбирая в себя все новые и новые культурные пласты, талант Хомякова на глазах бледнел и увядал.
Любопытно, что не только поэтическое творчество раннего Хомякова выглядит как прообраз поэзии Лермонтова, но и житейские судьбы их до определенного момента были во многом схожи. Оба они родились в Москве (Хомяков - в 1804 году, Лермонтов - на десять лет позже), оба почти в одном и том же возрасте оказались в Петербурге, на военной службе (Хомяков - в лейб-гвардии Конном полку, Лермонтов - в лейб-гвардии Гусарском полку). Оба столицу не любили, предпочитая ей матушку Москву. Оба владели множеством языков, оба почти профессионально занимались живописью (причем Хомяков был не только хорошим портретистом, но еще и иконописцем). Разносторонность их дарований поразительна: Лермонтов не только пишет картины, стихи и романы, но еще и командует отрядом в Чечне, играет на скрипке, на флейте, на фортепьяно, кладет свои стихи на собственную музыку; у Хомякова "послужной список" выглядит уже даже немного пародийно: он - историк, публицист, идеолог славянофильства, философ и теолог, экономист, социолог, врач-гомеопат, изобретатель паровой машины, запатентованной в Англии. Впрочем, если у Лермонтова все стороны его творческой жизни носили на себе приметный отпечаток его мощной и напряженной душевной деятельности, никогда не прекращавшейся в нем, то разносторонность Хомякова производит впечатление скорее артистического дилетантизма, приятно приправленного к тому же изрядным количеством барской, помещичьей лени.
Общим, как мы видели, у обоих из них было и пристальное внимание к славянофильским идеям, зарождавшимся в 1830-е годы. В лермонтовском "Последнем новоселье" есть еще один смысловой слой, который вполне может рассматриваться как славянофильский. Когда Хомяков в Москве, Лермонтов в Петербурге и Тютчев в Мюнхене одновременно откликнулись на перенесение праха Наполеона, то все они независимо друг от друга выразили, в сущности, одну и ту же мысль о нравственном превосходстве России перед Западом. В последние годы жизни Лермонтова образ Наполеона начинает переосмысливаться в его сознании, вызывая у него теперь совсем другие оценки, уже очень далекие от первоначального восторженного поклонения. Для Лермонтова, как и для славянофилов, Наполеон становится неким символом, воплощением западной цивилизации, титанической в своих достижениях, но при этом дерзко индивидуалистической в устремлениях и побуждениях. "Превратная судьба" Наполеона или Байрона - это квинтэссенция западного отношения к жизни и действительности. Правда, "вздорная толпа", "довольная собою" и побуждаемая своими мелкими эгоистическими интересами - это тоже проявление западной цивилизации, так сказать, оборотная сторона той же медали. Разница здесь только в масштабе, значительности личности; если же снять это противоречие между гордой, одинокой индивидуальностью героя и мелочным самолюбием заурядного человека, то на поверхность выйдет одно и то же: неистовое стремление к собственному счастью и успеху. В восприятии Лермонтова это начало, пружина, движущая западную цивилизацию, противополагается восточному фатализму и покорности судьбе.
