— Я долго ждал тебя, — сказал он.
Ронья почувствовала, как в душе ее затеплилась радость. Подумать только, у нее есть брат, который долго; ждал ее!
— Ну а я? — сказала она. — Я ждала с тех самых пор, как избавилась от ниссе-толстогузок.
Потом они некоторое время не могли произнести ни слова, и только молча стояли, несказанно довольные тем, что они наконец вместе.
Бирк поднял свою сальную свечу и осветил лицо Роньи.
— У тебя по-прежнему черные глаза, — сказал он. — Ты все такая же, только чуточку побледнела.
И тут Ронья заметила, что Бирк не похож на самого себя, каким она его помнила. Он сильно исхудал, лицо его стало совсем-совсем узким, а глаза большими-пребольшими.
— Что ты с собой сделал? — спросила она.
— Ничего, — ответил Бирк, — но я не так уж много ел все это время. Хотя мне и доставалось еды больше, чем кому-либо другому в крепости Борки.
Ронья не сразу поняла, что он имел в виду.
— Ты хочешь сказать, что у вас нет никакой еды? Что вы не наедаетесь досыта?
— Сытым никто из нас не был давным-давно. Все наши припасы уже кончаются. И если весна наступит не скоро, мы все уберемся отсюда. Точь-в-точь как ты хотела, помнишь? — спросил он и снова засмеялся.
— Но это было тогда, — возразила ему Ронья, — в тот раз у меня не было брата. А сейчас у меня есть один.
Она раскрыла свой кожаный мешочек и дала ему хлеб.
— Ешь, если ты голоден, — сказала она.
Бирк издал какой-то странный звук, похожий на легкий вскрик. И он взял в каждую руку по толстому ломтю хлеба, а потом стал есть. Казалось, Роньи там не было. Он был наедине с хлебом и проглотил его весь, до последнего ломтика. Тогда Ронья протянула ему флягу с молоком, и он жадно поднес ее к губам и пил до тех пор, пока фляга не опустела.
После этого он смущенно посмотрел на Ронью.
— Ты должна была съесть и выпить это сама?
— Дома у меня есть еще, — сказала Ронья. — Я не голодна.
И она мысленно увидела пред собой богатейшие припасы в кладовой Лувис: чудесный хлеб, козий сыр и масло из молочной сыворотки, и яйца, а также бочонки с солониной, копченые бараньи окорока, висевшие под потолком, лари с мукой, и крупами, и горохом, кувшины с медом, корзинки с орехами и мешочки, набитые разными травами и листьями, которые Лувис собирала и сушила как приправу к куриной похлебке, которой она иногда всех их кормила. Ах, эта куриная похлебка! Ронья почувствовала, как ей захотелось есть, когда она вспомнила, как вкусна курятина, особенно после солонины и копченостей, которыми разбойники кормились всю зиму напролет.
Но Бирк, видно, голодал по-настоящему, она не понимала почему. И ему пришлось ей объяснить.
— Сейчас мы просто нищие разбойники, понимаешь?! До того как мы пришли сюда, в Маттисборген, у нас тоже были и козы, и овцы. Теперь у нас остались только лошади, и их мы приютили на зиму у одного крестьянина, далеко за лесом Борки. Спасибо и за это, ведь иначе мы бы их, верно, уже съели. У нас был небольшой запас муки, но теперь и он истощается. Тви, тьфу, ну и зима у нас была!
Ронья чувствовала себя так, словно на ней и на всем Маттисборгене лежит вина за то, что Бирку пришлось так тяжко и что он стал теперь такой тощий и изголодавшийся. Но, несмотря ни на что, он мог еще смеяться.
— Нищие разбойники, так оно и есть! Разве ты не чувствуешь, что от меня несет дерьмом и нищетой? — ухмыляясь, спросил он. — У нас почти что не было воды. Нам пришлось растапливать снег, потому что слишком долго нельзя было спуститься в лес и достать из-под снега воды из ручья. А потом еще поднять ведро с водой наверх по веревочной лестнице в страшную снежную бурю. Ты пробовала когда-нибудь? Нет, иначе бы ты знала, почему от меня пахнет, как от настоящего грязного разбойника!
— Так пахнет от всех наших разбойников тоже, — заверила его Ронья, чтобы хоть немножко утешить Бирка.
От нее самой пахло очень хорошо, потому что Лувис мыла ее в большой деревянной бадье, стоявшей перед очагом, каждый субботний вечер и вычесывала из волос вшей у нее и у Маттиса каждое воскресное утро. Хотя Маттис жаловался, что она заодно вырывает у него еще и волосы, и не желал, чтобы его причесывали. Но это ему не помогало.
