Сейчас он, конечно, понимал, что в семье тогда произошла трагедия. Но он не помнил отца, поэтому не тосковал по нему.
Слишком красивым он не вырос. Так ему, по крайней мере, казалось. Он был невысокого роста, чем пошел в миниатюрную мать, и свой незначительный рост он считал самым досадным недостатком. Его лицо казалось ему каким-то детским. В его двадцать два года никто бы не дал ему больше семнадцати. Но, по большому счету, его недостатки были надуманы им самим. Мать обожала его, маленькие школьницы, юные сверстницы, молодые соседки и зрелые дамы в супермаркетах замирали от восторга, когда встречались взглядом с его глазами, цветом и глубиной похожими на зимнее небо, сиявшими из-под темных шелковистых волос.
Недостатки были ему нужны: они дарили независимость. С малых лет у него все получалось слишком легко и слишком успешно, и тогда мама говорила, что так происходит только благодаря тому, что она рядом, поддерживает его. Мама всегда решала, когда и чем ему следовало заниматься. И выходило, что все, за что бы он ни брался с ее подачи, сразу же получалось так ладно, словно бы он учился этому всю жизнь. В школе, а потом университете он был круглым отличником, причем заучкой не слыл, так как никогда не засиживался за уроками. Он также был капитаном школьной команды по бейсболу, несмотря на небольшой рост, а еще – победителем городских соревнований по шахматам, имел высокий разряд по плаванию, талантливо играл на гитаре, быстро учил языки, играл в университетском театре. Он имел довольно высокий нежный голос, которым чарующе пел романтические баллады, и прекрасную память, что позволяла ему за час выучивать с десяток сонетов Шекспира наизусть.
И все это только лишь потому, что все эти занятия предлагала ему мама?
Если бы его спросили, то он сразу ответил бы, что так оно и есть.
И он ненавидел себя за это! Он был маменькиным сынком, и это устраивало и убивало его одновременно. Он хотел бунтовать! Но бунт свершался только внутри, только в душе и никогда не вырывался на поверхность. У него еще ни разу не хватило смелости ослушаться мать или сделать ей что-нибудь поперек.
Ему необходимо было как-то доказывать самому себе, что он способен хоть на что-нибудь без участия матери. Что вообще в мире может что-то происходить без ее участия: иногда ему казалось, что даже солнце всходит благодаря ей, и звезды зажигаются исключительно потому, что ей нравится смотреть на их призрачный голубоватый свет.
Он холил и лелеял каждый прыщик, что вскакивал на его лице, потому что это происходило вопреки тщательному уходу за кожей, к которому мама жестко приучила его, чуть ли не с пеленок. Впрочем, именно поэтому прыщи случались весьма редко.
Тогда он придумывал себе тайные недостатки, о которых мама якобы не знала, и постоянно надеялся, что вот сейчас что-то не получится, в конце концов! Вопреки ее желаниям. Вопреки ее участию. Но все получалось. И он все крепче убеждался, что она права, и только рядом с ней он способен не только на впечатляющие достижения, но и просто на разумные поступки. Возможно, он бы потерпел позорное фиаско в высшей математике или ядерной физике, но эти обласпти, как раз, интересовали его меньше всего. И он никогда не пробовал.
«Да и это бы у меня, наверное, вышло. Если бы она велела мне этим заняться». – Он с досадой бросил скомканную салфетку на стол и отодвинул недопитую чашку кофе.
2.
– Милый мой, доброе утро! – Мать неслышно подошла к нему и, обняв
его лицо руками, с обожанием поцеловала в лоб. Он аккуратно высвободил лицо – так он всегда делал, потому что ему это было неприятно, что всегда огорчало мать, кашлянул и спросил: «Тебе налить кофе, ма?»
– Нет, нет. – Поспешно сказала она. – Нет, нет, я сама. Ты ешь, не волнуйся.
Розовый ее пеньюар скользнул мимо его взгляда. Ромео автоматически взял ложку, хотя есть ничего уже не хотел. За его спиной мама что-то мурлыкала и звенела приборами. Он воткнул ложку в недоеденный йогурт и медленно повернул ее несколько раз, глядя, как белесая масса размазывается по стенкам стаканчика.
Мама, пахнув на него цветами, села рядом и накрыла его ладонь своей рукой. Заглянула в глаза.
