Смущаясь и краснея, она медленно сняла с головы платок. Глаза лейтенанта округлились от изумления — светлокаштановые волосы были срезаны ножницами низко и неровно, очевидно, торопливой, неумелой рукой.
— Кто это сделал? Зачем?
— Та женщина, которая спасла меня. Она думала, что я заболела тифом, а после тифа волосы, если их не остричь, выпадают.
На этот раз Оксана говорила чистейшую правду. Тетя Паша так и объяснила ей, почему она решилась срезать локоны: «Лежишь без памяти, в жару. А вдруг, думаю, тиф у нее. Мужчина с голым черепом — это еще так–сяк, а молодой девушке каково будет? Взяла ножницы и остригла тебя, как барашка… Ничего, отрастут до свадьбы».
Гофман уже не глядел на фотографию. Он сложил удостоверение и отодвинул книжечку подальше от себя, точно возвращал этот документ Анне Шеккер. Но Оксана даже не взглянула на удостоверение.
— К сожалению, я, кажется, изменилась за это время не только внешне. Я стала невозможной трусихой. Особенно страшно бывает ночью…
— Да, да, конечно… — рассеянно кивнул головой Гофман, уже думавший о чем–то другом. — А скажите, Шеккер…
Лейтенант задавал вопросы непринужденным тоном, то улыбаясь, то удивленно поднимая брови. Выслушивая ответы Оксаны, он то и дело кивал головой.
Вопросов было много. Казалось, задавал их Гофман без продуманного плана, вне связи друг с другом, а просто спрашивал о том, что первым приходило ему в голову. Как ей, Шеккер, удалось выбежать из дома, если партизаны уже находились на крыльце? Ага, в доме имелся еще один выход, выход во двор. Да, да, да… Но почему женщина держала ее все время в погребе? Ведь после того, как эти проклятые бандиты подожгли дом священника, они убежали из села? Вот оно что — одинокая старая крестьянка даже с соседями не делилась своей тайной. Боялась. Вот как! Оказывается, Анна Шеккер сама просила ее об этом. Ну, конечно, кто–либо из сообщников бандитов мог узнать, что у нее прячется немка Анна, и женщину могли бы убить. Да, да. Понятно… А Шеккер помнит фамилии офицеров их отряда? Помнит всех, всех знала в лицо. Да, фамилии нужно записать… Значит, все эти офицеры погибли? Этого она не знает, ей неизвестно, кто погиб, кто уцелел. Отряд сжег половину села и в ту же ночь ушел из Сосновки. Кто рассказал ей об этом? Новый староста, когда вез ее на станцию. Прежнего старосту и всех полицейских расстреляли. Так им и надо, мерзавцам! Несомненно, кто–либо из них был связан с партизанами. Значит, кое–что из имущества ее родных сохранилось? Недвижимость? В селе Немецкие Хутора? Это где? Ага, сейчас это село называется Червоные Хутора. Так, так… Значит, сохранился дом, ну, и — земля. Пятьдесят десятин… Это больше чем пятьдесят гектаров? Приличный участок! Анна Шеккер ездила в родное село? Нет, ей прислали оттуда свидетельские показания. Где эти документы? Пропали вместе с прочими вещами. Конечно, конечно…
Карандаш в руке Гофмана порхал по листу бумаги. Лейтенант рисовал каких–то зверюшек, делал небрежные пометки. Оксана была уверена, что Анна Шеккер не возбуждает какого–либо серьезного подозрения у гестаповца и все его вопросы вызваны профессиональным чувством недоверия. Он был бы круглым идиотом, если бы поверил каждому ее слову. Таких дураков в гестапо не сыщешь. Нет, он все записал и обо всем наведет справки. Тем лучше… Только бы не вздумал оставить удостоверение у себя.
— Последний вопрос, Шеккер, извините, что я вас задерживаю, — мило улыбнулся Гофман. — Я, признаться, не понимаю, зачем вы идете работать в столовую. Вас прельщает должность официантки? Что вы будете получать там? Гроши! Ведь вы отлично владеете немецким языком и уже работали переводчицей. Я вас устрою в два счета. Хотите? Вам будут хорошо платить, у вас будет приличный паек.
Не было ничего неожиданного в этом вопросе. Оксана догадывалась, что рано или поздно ее спросят об этом, и хорошо обдумала ответ.
— Мне трудно объяснить, господин лейтенант, боюсь, что вы меня не поймете. Да, я была переводчицей и легко бы справилась с этой работой. Но…
Тут Оксана зябко поежилась и нервно провела рукой по лицу.
