Вввах! — вспыхнуло ведро. В кабине вскрик, топот ног, и я, отрезвев, спрыгнул вниз, за чехлами…
— Пожа-а-ар!! — раздался чей-то дикий голос.
Словно во сне, я схватил чехлы, влетел на стремянку, набросил брезент на ведро, и пламя почти погасло, остались маленькие язычки, а бензин льется, льется струей, брызжет горючими искрами мне на куртку, на руки…
Дзинь-дзинь-дзинь-дзинь!.. — бьет набат.
Кто-то сдернул меня со стремянки. Падая, я видел бегущих людей. С меня сорвали блузу, затушили огонь.
Дзинь-дзинь-дзинь-дзинь!..
— Пожа-а-а-ар!!
Топот ног, тяжелое дыхание. Как на экране в кино, замелькали в ускоренном темпе фигуры людей.
— Огнетушители!
— Давай, давай скорей!
— Песок!.. Скорей песок!..
— Туши!..
Меня оттолкнули в сторону. Я видел, как в самолет вбежали двое. В открытую форточку пилотской кабины выглянул бортмеханик Петровский.
— Огнетушитель!
Кто-то стукнул огнетушителем о землю и потянулся, чтобы передать. Пенная струя ударила Петровскому в лицо, сбила пенсне.
— Давай! Давай! — отплевываясь, кричит Петровский.
— Ох! Да они же сидят на баках с бензином! Взорвутся!
В форточке опять лицо Петровского:
— Заткнись!.. Огнетушитель!
Примчалась пожарная машина. Быстро размотав короткий шланг, пожарники выпустили из широкого раструба поток густой розоватой пены. Пламя сразу же пошло на убыль и погасло.
Пожар ликвидирован. Расходился народ. Укоризненно взглянув на меня, мимо прошел мокрый и оборванный Дубынин. Петровскому поливали водой на грязные, в кровь израненные руки. Он промывал глаза.
— Щенки! — буркнул, проходя, усатый мастер из клепального цеха.
Все разошлись. Голый по пояс, я стоял, прислонившись к столбу и чувствовал себя маленьким и ничтожным. Перед глазами все еще маячили оранжевые языки пламени, мелькали фигуры людей, в ушах пронзительно звенели удары в рельсу.
Пожар. Как это могло случиться? Моей вины здесь нет, действовал я правильно, но… стыд-то какой! Как после этого мы будем показываться людям в глаза? Теперь вот старые мастера будут смеяться над нами, «салагами», вспоминать деревяшки…
«А где же Кирилл и бригадир? — вдруг вспомнил я. — Что-то их не было видно…»
Звякнул рельс. Я вздрогнул. «Что это?! Ах, да — конец рабочего дня. Пора домой».
Я плелся домой, по-стариковски шаркая ногами. Видел оборванного мокрого Дубынина, его укоризненный взгляд, будто это я целиком виноват в случившемся. Да!.. А кто же все-таки виноват? Я остановился. Острая догадка электрической искрой хлестнула меня по самому сердцу: Овчинников или Кирилл?..
Ясно — кто-то из них, может быть, нечаянно, повернул ручку пускового магнето. А может быть, нарочно? Конечно, бригадир не может сделать такое, он знает, к чему приводят подобные шутки. Значит, это сделал Кирилл?! Нет, трудно поверить. Невозможно! Кирилл парень грамотный и порядочный. Не мог он этого сделать. Не мог — и все тут!..
Смеркалось. Я сидел на корточках возле арыка и, макая щетку в консервную банку с бензином, чистил свой рабочий костюм. Зашуршали кусты, и передо мной появился Кирилл. Глаза стеклянные, челюсть отвисла, и лицо бледное-бледное, до синевы.
— Ну, как? — дрожащим шепотом спросил он.
— Что — как? — не понял я.
— Сгорел самолет?
Я с удивлением уставился на Кирилла.
— Как это «сгорел»? Спасли. А вы где были? Ведь вы же с бригадиром сидели в кабине!
Кирилл судорожно глотнул воздух:
— Я… Мы… убежали…
Я выронил щетку:
— Убежали? Как это — убежали?
Кирилл по-детски всхлипнул:
— Ну, это… ведь под сиденьями были баки с бензином… Ну-у… Ведь они могли взорваться!..
Наступило тягостное молчание. Мне стало тошно. Мучительно стыдно за друга. Бессознательно шаря рукой по траве, я искал оброненную щетку. Попалась банка с бензином. Со злостью швырнул ее в воду.
— Убежали, значит? И оставили открытым кран? Пусть льется?! Пусть горит?!.
— Н-не помню… Кажется, оставили, — трясясь, лепетал Кирилл. — Н-не я открывал…
Я приблизился к Кириллу и долго смотрел на его белое от страха лицо, будто в первый раз видел. В наступившей темноте он был совсем неузнаваем: нос заострился, щеки обвисли, как у старика. Мне стало жаль его, и я спросил, уже смягчившись:
