Разбудил их стук в двери. Чертыхаясь, щурясь на ночник, граф накинул халат и прошел в кабинет, неплотно прикрыв дверь.
У стола стоял, пошатываясь слегка после саней и мороза, фельдъегерь.
— Ваше превосходительство, государь повелел вам быть у него в кабинете, в Зимнем, немедля.
Ливен не отошел еще спросонья и, глядя в подбородок гонцу, ответил, медленно подбирая слова:
— Ты… пьян? Государь… в Михайловском.
— Так точно, ваше превосходительство. Там. Но передаю вам его собственные слова: быть в Зимнем.
— Его слова?
— Павел Петрович болен очень. Стало быть, государь Александр Павлович повелел.
Граф отпустил его кивком, вернулся, ступая тяжело, в спальню. Передвинув ночник, присел на край кровати, вгляделся в лицо жены.
— Слышала?
— Да.
— Что делать? Все ли… кончилось?
— Не езди.
— Приказ.
— Фельдъегерь — государев?
— Да. Что в том теперь? Буду одеваться. Поди к окну, посмотри за улицей. Казарма Преображенская напротив, если что…
Он бережно накинул на плечи жене халат, сглотнул комок, глядя, как она легко подбежала к окну, откинула портьеру, взобралась с ногами на подоконник. Крикнул камердинера.
Дарья изредка лишь, когда начинало лоб и виски ломить холодом, отодвигалась от окна, склонялась то вправо, то влево, силясь разглядеть, что происходит за перекрестками. Но все было пусто, ни одного свежего следа полозьев; в заснеженной будке дремал часовой. Ей показалось, что прошло очень много времени. Муж, наверное, оделся уже и ждал в кабинете; ни звука не доносилось. Приникнув лбом к стеклу, она подождала, сколько хватило терпения, потом отстранилась, начала быстро растирать виски. Сон слетел; все под окном виделось очень отчетливо, словно она шла там, среди сугробов, вздрагивая от хруста собственных шагов.
— Христофор!
Ливен метнулся, готовый подхватить на руки, испуганно поглядел расширенными глазами.
— Карета. Я не заметила сначала, почудилось что-то от Дворцовой. А проехала, наоборот, туда, к Зимнему, Напротив казармы только и увидела.
— Кто?
— Христофор, мне показалось, в окне — Уваров.
— Карета чья?
— Не знаю. Двуколка.
— Уваров — двуколкой?
— Он. И два офицера на запятках.
Ливен помолчал, потом быстро обнял жену, коснулся губами ее лба — и бросился к двери.
Сани давно ждали у подъезда. Проехав напрямик, он был у Зимнего лишь несколькими минутами позже кареты, привезшей не Уварова, а великих князей. Наспех поставленный караул пытался было задержать военного министра, и, выглянув на шум, Александр кивнул сумрачно, подозвал жестом. В дверях, замешкавшись, уронил платок, остановил нагнувшегося было Ливена:
— Оставьте. Не понадобится.
И, затворив сам дверь, подошел вплотную, уставился пристально в глаза:
— Где казаки? Говори. Отец… мертв.
— Должны быть в двух десятках переходов от Хивы.
— Слава Богу! Пиши. Вернуть немедля!
* * *
Кончался март. Александр следовал послушно советам своего ментора, и Пален твердой рукой вел Россию от пропасти, куда она едва не низверглась. Остановили успевших уже перейти Волгу казаков Орлова; в трех часах пути до Ревеля, где, зажатый льдами, стоял, как в ловушке, русский Балтийский флот, застало Нельсона посланное Петром Алексеевичем письмо. Прочтя, адмирал до боли в костяшках сжал в кулак пустую ладонь, вздохнул разочарованно и велел отменить боевую тревогу. Кое-какие перестановки провел Пален в гвардии, убрав незаметно в сторонку сумасбродов вроде Яшвили. На будущее решил серьезно заняться Преображенским полком, солдаты которого утром 12 марта гробовым молчанием встретили здравицу за Александра. Вызывать из деревни Никиту Панина он не торопился.
Не смущали Петра Алексеевича ни пристальный, леденящий взгляд, которым его всякий раз встречала Мария Федоровна, ни кривые усмешки самого нового царя. Александр ведь не знает и не узнает никогда, что за сила стояла за Паленом, когда готовил он переворот, а что любви к нему, отцеубийце, народ пока не питает, понимать должен. Конечно, следует пока придержать подальше от Петербурга его дружков из якобинцев и конфедератов, всех этих Чарторыйских, Строгановых, Новосильцевых, ну так на то у Палена власти хватит.
