- Ладно, живите в мастерской, сколько хотите. А я, так и быть, на раскладушечке. И тапочки забирайте, я все равно их теперь не надену. Кофе в доме есть?
* * *
Потом пришел деловитый Пельмень. Джокер залез в диван и лежал там тихо, как мышка. Но у Тани создалось впечатление, что Женя чуял присутствие в доме соперника. Не то, что чуял, добавлю в скобках! Ближайшие два часа он провел в таком месте, откуда был отлично виден подъезд. Приход Олэксандра Мыколаевича, приезд Джокера, уход Мыколевича - все это не ускользнуло от напряженного наблюдателя. Но разыскивать по всей квартире Джокера, подобно мужу из анекдотов, Пельмень не стал.
Мужья нынче стали не в меру прогрессивными. Джокер стоически выдержал у себя над головой двадцатиминутный кошмар. Потом он впал в оцепенение. Перед глазами у него стали вертеться какие-то шестеренки, похожие на механизм огромных, неуклюже сделанных часов. А потом он уснул...
Между тем Таня отправила Женю за хлебом, открыла диван и очень возмутилась увиденным.
- Спишь? - Дрожа от страха и ненависти, спросила она своего супруга.
- Уже нет! - Ответил Джокер, приподнявшись, будто покойник из гроба.
- Ну так уходи скорей, пока не вернулся мой Женя.
Джокер быстро чмокнул Таню в щеку и выскользнул за дверь. Потом он зашел в хлебный магазин. Купил там большую банку кофе в зернах. Подождал Пельменя. Тот, естественно, увидев, что Джокер вышел из подъезда и сел в машину, смог покинуть свой пост и, как обещал, отправиться за хлебом. Джокер подошел и сказал: "Мое кольцо!". Пельмень набычился и молча отдал. Они не стали прощаться.
Да и какой смысл им было прощаться?
Нет ничего тайного, что однажды не стало бы явным. Уж поверь мне, дорогая читательница, я знаю об этом не понаслышке. Поверь мне, потому что теперь мне вполне можно верить.
А в былые времена я отличалась патологической лживостью. Мне доставляло такое удовольствие морочить людям голову, что целыми днями я, как стрелочник, переводила стрелки. При этом я была "девушкой честной", то есть всем подавала надежды, но никогда их не оправдывала. Встречаться с парнями я могла позволить себе не иначе, как собираясь за них замуж. Поэтому у меня на один месяц было назначено три свадьбы с разными претендентами. В результате, когда во время венчания батюшка спросил, не обещалась ли я кому, свидетель так рассмеялся, что чуть не уронил Лешке на голову корону. Да, слава Богу, не уронил.
Уже немало лет прошло с тех пор, как я усвоила себе славную привычку жить в открытую. То есть, не делать ничего такого, о чем нельзя было бы сообщить. И могу точно сказать - каждый скелет в шкафу отнимает у человека уйму сил, делая его уязвимым для окружающих. Именно поэтому в обществе так приветствуется ложь. Вот почему среди приятных мне людей есть такое количество патологических лгунов. В их компании я чувствую себя всесильной. Да и вообще, манипулировать людьми с помощью их собственного вранья гораздо приятней, чем с помощью своего. А вот кого я действительно не люблю, так это не в меру рьяных правдолюбов. Какого черта они нас терроризируют?!
Если уж мы с вами дорвались до правды, нельзя не отметить, правдолюбие - это самая агрессивная форма лжи. Потому, что стремление к правде базируется на остром чувстве мировой несправедливости. А вот это напрасно - мир справедлив! И в нем бы не существовало лжи, если бы... мы просто больше друг другу доверяли.
Глава 22. НОВЫЙ ГОД
У средневековых обезьян обычно рождалось по два детеныша. Одного из этих детенышей мамаша любила, а другого - ненавидела. Когда на обезьяну нападал злобный хищник, она хватала любимое чадо на руки и спасалась бегством. Нелюбимый обезьяныш, не желая дешево продать свою шкурку, цеплялся за спину жестокой мамаши и сам держался. Когда обезьяна понимала, что на двух ногах она далеко не убежит, она становилась на четвереньки, да при случае взбиралась на дерево. И при этом, естественно, одного из детей роняла. Причем, именно того, которого любила. А тот, кого она ненавидела, неизменно выживал. Эту притчу средневековые кавалеры рассказывали средневековым дамам, желая, чтобы те наконец-то вознаградили их преданность. Но если дамы соглашались, то не иначе, как при виде злобного хищника.
