В бессильном гневе Мухаббат кусала губы. А дядя, как ни в чём не бывало, продолжал, обмахиваясь зелёным своим платком:
— Смотрю я на тебя, дочка, и душа моя кровью обливается. Всё-то ты в хлопотах, в беготне. Ещё бы — звеньевая. А время нынче ого-го до чего тяжёлое. Война! Не так что сделаешь — под суд. Девичье ли дело руководить звеном?! Опасно, тяжело и неприлично. Вот! Целыми днями то с бригадиром, то с раисом, то с самим секретарём райкома. Девушке с мужчинами общаться неприлично. Люди и так уж поговаривать стали.
Мухаббат вся кипела от гнева. Мать, однако, сдержала её, тайком дёрнув за рукав. Максум продолжал:
— Мухаббат, я заменяю тебе отца. Если бы покойный Ашурали мог подняться из могилы… О аллах!.. Моими устами глаголят уста покойного Ашурали. Я не говорю, что нельзя совсем… Просто тебе ещё рано быть звеньевой. Что, мужской род совсем, что ли, вымер в кишлаке? Знаю, скажешь, молодёжь на войне. Согласен. Но ведь есть мудрые старики!.. Бросай звено. Разумный человек высоко не забирается. С высоты падать больно. А ты карабкаешься.
Тётушка Санобар хотела возразить, но сникла под грозным взглядом Максума. Мухаббат, бледная от гнева, тихо сказала:
— Я и советуюсь со стариками. Если молодые девушки сейчас, когда гремит страшная война, не станут помогать Родине, то… то грош им цена. Вы же, дядя Максум, читаете газеты, слушаете радио. Девушки совершают подвиги и в тылу, и на фронте.
— Радио, радио! — перебил её старик. — Послушать радио — мы бьём фашистов. Неизвестно тогда, кто города врагу оставляет. Ты лучше меня слушайся. Взята, твоё звено, подружек твоих. У кого мужа на фронт взяли, у кого — жениха. Потому у подружек твоих нынче мозги наперекосяк. О чём только не думают — только не о работе. Попортят посевы, а кто в ответе? Ты!
Старик долго молчал, нервно жуя кончик бородки, — утихомиривал свой гнев. Наконец поднялся с супы и направился к выходу. На пороге обернулся.
— Я старый человек. Мне всё равно — одной ногой я уже в могиле. Мне даже немытую рубашку тяжело носить… Я добра желаю Мухаббат, а она перечит. Нехорошо. Стариков уважать надо. Вот Мирабид — совсем другой человек. С него пример брать надо.
Последнюю фразу он как-то особенно голосом подчеркнул. И поняла Мухаббат, что не случайно сегодня забрёл к ним дядя Максум. И зачем именно пришёл — поняла.
И ей стало страшно, тоскливо. Ох, Рустам, где ты!
Она вспомнила, что собиралась навестить мать Рустама. Выждала, когда заглохли шаги дяди, и выскользнула на улицу. Подбежала к знакомой калитке с резной дверцей.
Тётушка Хаджия (до чего же она похожа па Рустама, а вернее. Рустам похож на неё!) отворила тотчас же. Словно стояла возле калитки, ждала. Увидев Мухаббат, заплакала.
— Уехал, да?.. Уехал?
— Уехал.
— Ну, конечно, как же иначе? Я понимаю. Только сердце попять не желает. Целый день ждала — вдруг вернётся, вдруг поезда нет! Обед ему сготовила… Проклятый Гитлер! Хоть бы и у тебя детей отняли.
— Нет у Гитлера детей, тётушка Хаджия. Лекцию в клубе позавчера читали. Бездетный он, изверг.
— Конечно, нет. У такого кровопийцы — и вдруг дети! Это я просто так сказала. Гореть ему в аду, проклятому! Погоди, доченька, я сейчас ужинать накрою, всем троим. Добрая примета — подать всем: и присутствующим, и… — она запнулась, вновь всхлипнула.
«Бедная тётушка Хаджия!» — подумала Мухаббат, глядя на ещё красивое, но измождённое лицо, на лихорадочно блестящие глаза её.
Опять пришлось девушке насильно съесть несколько ложек. Из уважения к матери дорогого человека. Поен, они долго молчали. Мать боялась расспрашивать, Мухаббат не знала, с чего начать. Наконец тётушка Хаджия не выдержала:
— Ну как, всё благополучно?
— Всё благополучно, — Мухаббат горько усмехнулась. О каком благополучии можно говорить, если Рустам уехал на фронт, туда, где убивают. — Велел обнять вас.
Мухаббат обняла женщину, и та так и прильнула к ней, словно к сыну.
— Что ещё говорил Рустамджан?
— Сказал: обязательно вернусь, непременно!
— Слава богу. Слава богу!.. Спасибо, доченька. И за то, что пришла проведать, спасибо.
— Мама позволила мне переночевать у вас. Можно?
