Роман Флобера - страница 35

Вышедший из кабинета Никита Сергеев поволок меня к себе от ошарашенной девчушки.

– Пойдем, Меркулов, пойдем, а то мне всю молодежь испортишь! Ты как относишься к школе, одноклассникам и прочим радостям сопливой детской жизни? – Сергеев достал пару бутербродов. – Будешь?

Я мотнул головой:

– Ну…

– Короче, надо написать статейку, первое сентября скоро, что-нибудь ностальгическое, это сейчас модно. Вот ты сколько лет назад школу закончил?

– Ровно тридцать, – поежился я, ощутив под ложечкой стонуще-щемящее желание немедленно нажраться по этому поводу. – Как вспомню, так вздрогну. Как прикинешь, что бывшелюбимая Маринка родилась, когда я школу закончил, так вздрагиваешь и крестишься. Невпопад. А ведь в те годы я уже считал себя вполне самостоятельным, сознательным и половозрелым. Дебилом.

С месяц назад на тусовке одноклассника встретил. Сашку Григорьева. Был дохлый, тощий, ребра, как из пианино, торчали. Сейчас рожа – во! Говорит, сто с чем-то килограммов живого веса. Жуть! Вроде встречаемся скоро с одноклассниками. Но, наверное, не пойду. Опять же все наши хрупкие и тонкие девочки – уже бабки. И что с ними делать?! За косички спьяну дергать?! Или кнопки под их дряблые задницы подкладывать?! Нет уж, пусть они лучше остаются в памяти непорочными соплюшками.

– Да ладно, Коль, какие наши годы…

– Ну не знаю, не знаю, какие там ваши… Да, на днях вот позвонил еще один приятель. Тоже в нашей школе учились. Только он постарше, лет на пять. Мы с ним периодически общаемся по журналистике. Так вот, звонит и чуть не плачет. Я ему: «Чего случилось?» А он сквозь реальный рев: «Знаешь, Коль, перечитал «Двенадцать стульев» Ильфа с Петровым и впервые обнаружил, сколько лет было Ипполиту Матвеевичу Воробьянинову. Пятьдесят два! Получается, что этот гадкий, идиотский старикашка – мой ровесник!» Ну, тут-то я и сам расстроился. Допер, что до возраста моего приятеля и Воробьянинова ой как недалече!

– Ладно, не ной. Короче, изобрази что-нибудь типа того, что сейчас плел! Денег заработаешь. Тебе деньги нужны. У тебя же на шее трудный подросток.

– А ты-то откуда знаешь?

– О твоих подвигах на ниве просвещения вся Москва гудит! Интересно, ты ей пихаешь с утра до вечера или все же с вечера до утра?

– Да иди ты!

– Ладно, ладно, все понимаю, тяжелая мужская доля, – продолжал веселиться Никита. – Одно непонятно: почему ты себе нормальную бабу не заведешь, семья и все такое…

– Так, еще пару слов…

– Все, все, молчу, иди пиши, но все же правда, интересно…

Я для приличия шваркнул дверью и… отправился писать статью. Интересно им, блин! Завел бы как я, идиот, себе какую-нибудь Веронику, а потом бы хохотал.

«Да и вообще, – опять шваркнул в голову приступ патологического маразма, – может быть, если бы каждый московский журналист, а их сейчас полно развелось, взял бы для облагораживания хотя бы одну падшую женщину, то с проституцией в родной столице было бы покончено раз и навсегда. Тогда бы получилось светлое будущее! Ага, здрас-сте! Вселенский бордель бы получился! Содом, с переходом по лестнице направо, в Гоморру! Ой, господи, может, мне и правду лучше ко врачу сходить, к психотерапевту там… Или уж сразу в дурдом, с походными вещами?!»

Засев за компьютер, я не мог избавиться от восхищенно-завистливых взглядов журналистов вокруг. Что-то здесь нечисто. Завидовать мне может только приговоренный к смертной казни, неизлечимо больной паралитик. А окружающие корреспонденты обоих полов выглядели вполне бодрыми и здоровыми. Статью я накидал скоренько, минут за сорок.