Роксолана. Великолепный век султана Сулеймана - страница 94
Для себя Сулейман сочинил небольшое стихотворение: «Повторял я множество раз: “Сшейте моей любимой платье. Сделайте из солнца верх, подкладкой поставьте месяц, из белых облаков нащипайте пуху, нитки ссучите из морской синевы, пришейте пуговицы из звезд, а из меня сделайте петли!”»
Хасеки в платье, которое охраняли все капиджии и бостанджии большого дворца, должна была ждать султана в тронном зале, стоя у золотого широкого трона падишахов, за прозрачным, тканным золотом занавесом; впервые за всю историю османов султанская жена допущена была до трона (хотя бы постоять рядом!), еще вчера неведомая рабыня, сегодня всевластная повелительница, приближенная и вознесенная небывало, среди осуждающего шепота, нареканий и затаенной хулы стояла, гордо подняв головку с пышными золотыми волосами, которые никак не хотели прятаться под драгоценное покрывало, с лицом, закрытым тонким белым яшмаком, только с двумя прорезями для глаз, но и сквозь те прорези горели ее глаза таким блеском, что затмевали огромный изумруд на ее сказочном платье.
Султан появился в торжественном одеянии, в золотом четырехрукавном кафтане (два рукава для рук, два для целования придворным по пути к трону), в еще более высоком, чем обычно, тюрбане, с золотой саблей на боку, усыпанной огромными бриллиантами и рубинами. Хасеки поклонилась ему до земли, поцеловала его золотые сандалии, но он не дал ей поцеловать руку свою, оставив ее на коленях, сам сел на трон предков и вскоре сошел с него и повел султаншу во внутренние покои. Снова нарушая обычай, пошел в покои Хюррем и там смотрел на сына и на то, как молодая мать кормит его, и припал устами к ее нежной груди, налитой молоком, жизнью и счастьем.
А ночью они лежали, тесно прижавшись друг к другу, и смеялись от счастья и от страха, что могли больше не встретиться, и Хюррем укоряла султана за долгую разлуку и жаловалась на несносность одиночества.
– Вы опять пойдете на свою войну? – допытывалась она. – Неужели и султаны – такие же, как и все мужчины, что кидаются от войны к любви и снова от любви к войне?
– Султаны, может, самые разнесчастные, – смеялся он, – но я не брошу тебя больше. Хочу быть с тобой и в раю, чтобы всегда смотреть на тебя.
– А что будет, когда я состарюсь? Когда перестану быть желанной? Когда вокруг меня воцарится тишина? В Баб-ус-сааде такая невыносимая тишина, что ее неспособен разбить своим криком даже шахзаде Мехмед. Только вы можете спасти меня от нее.
Султан не мог узнать свою маленькую роксоланку. Застал совсем не ту женщину, какую покинул полгода назад.
– Чего ты хочешь? Говори, для тебя нет ничего невозможного.
– Ваше величество, я задыхаюсь в клетке.
– В клетке?
– Я привыкла к просторам, они гудят в моей крови, как врата сераля в бурю.
– К твоим услугам величайшие просторы мира. Ты хасеки. У твоих ног держава, какой не видывал мир.
– Что мне держава? Разве человеку нужна держава?
– А что же ему нужно?
– Простое счастье.
– Простое? Что это?
– Дышать, смеяться, идти куда хочешь, делать, что придет в голову. Он встревожился, заглянул ей в глаза.
– Что бы ты хотела делать? Куда идти?
Она смеялась.
– От вас – никуда, мой повелитель.
– Но ведешь такие речи.
– Я так долго вас ждала!
– Дождалась!
– Теперь хотела бы быть вместе с вами все время.
– Ты со мной.
– Иногда и там, где никто не подозревает.
– Ты встречала меня в тронном зале.
– Это слишком торжественно. Женщине хочется иногда простых радостей.
– Сама кормишь сына. Какая радость может быть проще?
– В самом деле. Но это тоже радость высокая.
Он удивлялся все сильнее и сильнее. От торжественного до простого, от высокого… куда же от высокого? К низкому?
– Я приняла ислам, но еще сохранила в себе воспоминания о своих праздниках. Только что наступил Новый год.
– Для неверных.
– В вашей столице чтятся все веры. Я знаю, что флорентийский посол устраивал торжественную встречу Нового года в своем дворце. Там были и приближенные вашего величества. В воскресенье будут праздновать венецианцы.
– Пусть празднуют.
– Мне хотелось бы побывать там с вашим величеством.
Эта женщина, которая только что надела самое дорогое в истории человечества платье, посягала на еще большее! Безмерно поражая его своим ясновидением, она сказала:
