— Папа! — с восторгом закричал Томми, которого он катал на спине, и все дети с воплями вылетели из комнаты.
Гольбейн пошел за ними и остановился на крыльце. Перед ним мелькнул усталый, смуглый орлиный профиль, Джон Клемент спрыгивал с лошади. Наконец появилась Мег. Он ожидал увидеть непокорную, хотя и сознающую свой долг жену, с опущенными глазами и тревожно вздернутыми плечами, но она плавно вышла из дома, держа под руку отца, и лицо ее сияло таким счастьем, какого Гольбейн никогда не видел.
— Джон! — воскликнула она, оторвавшись от Мора, рванулась вперед и бросилась в объятия мужа.
Клемент на мгновение удивился, затем обнял ее, поцеловал в макушку, и его красивое лицо выразило почти что обожание, согнавшее усталость. Гольбейн увидел любовь. Смотреть на это дальше было непереносимо. Он скрылся в саду, он почти бежал к промокшей бузине по той самой дорожке, по которой в другой жизни шел вместе с Мег. Бросившись на землю, художник заметил тускло мерцающий мелкий жемчуг. Вероятно, он выпал этим утром из ее чепца. Он обхватил голову руками, скорчился и дал волю своему горю.
Он не знал, сколько прошло времени. Вдруг до его плеча дотронулась мягкая маленькая рука. На долю секунды в нем вспыхнула надежда, но, подняв глаза, он увидел красивое, с заостренными чертами, грустное лицо Елизаветы. Не то лицо. Он опять застонал и закрыл лицо грязными руками.
— Вам плохо, мастер Ганс? — неожиданно ласково спросила она. — Я могу вам чем-нибудь помочь?
Гольбейн попытался взять себя в руки. Он не знал, что случилось, но доверял своей интуиции, а она говорила ему — он проиграл.
— Нет… нет, — промычал он, отчаянно пытаясь дышать ровнее. — Живот что-то схватило… не беспокойтесь.
Она мягко положила ему руку на лоб.
— Я гуляла и услышала вас.
— Ничего страшного, — снова простонал он, больше всего боясь остаться в одиночестве.
Но он ничего не мог с собой поделать и содрогался от рыданий. Она долго молчала, а затем наклонилась и поцеловала его в лоб.
— Мне очень жаль, что вам плохо, не важно от чего, — сказала она. — Но вы из тех людей, которые всегда поднимаются, мастер Ганс. Я это знаю. Я тоже такая. Когда-то давно вы помогли мне понять это. Я буду молиться за вас.
На мгновение придя в себя от этих слов, он поднял голову. На него смотрели красивые темные глаза, прекрасно знавшие, что такое печаль.
— А я за вас, — пробормотал он, поднимаясь на ноги.
Мор видел, как Мег с Джоном Клементом вышли из гостиной, на время превратившейся в мастерскую. Он, не двигаясь, стоял в тени лестницы.
— Ты сможешь когда-нибудь простить меня? — спросил Джон Клемент жену, нежно обнимая.
— Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня? — прошептала она в ответ, прижимаясь к нему.
Бывший лорд-канцлер Англии подождал еще несколько секунд, затем кивнул самому себе и на цыпочках удалился. Дочь и ее муж целовались и не слышали его шагов.
Удивленная Маргарита Ропер просунула голову в дверь общей гостиной.
— Я нигде не могу найти мастера Ганса, а скоро ужин. Не понимаю, куда он мог деться.
— Он уехал. — Ее отец смотрел в окно: У него были заплаканные красные глаза, но голос звучал довольно бодро. — Ему нужно в Лондон.
— Но он оставил все свои вещи! — изумленно воскликнула Маргарита. — И даже не показал нам картину!
— Он очень спешил, — лаконично ответил Мор, отворачиваясь от окна.
Он смотрел на маленькую, сгорбившуюся на лошади фигуру до тех пор, пока она под мерный стук копыт не исчезла за вершиной холма. Он прощался не только с Гансом Гольбейном, человеком, которому он доверял, которого уважал и которого больше не увидит в этой жизни, но и с целым миром разума, куда вступил когда-то вместе с почти исчезнувшим поколением талантливых людей.
Двумя пальцами он ухватился за переносицу и нетерпеливо смахнул слезы. Он больше не нуждался в вине ангелов. Он сделал для своей дочери все, что мог.
Ганс Гольбейн остановил лошадь на вершине холма и повернулся к долине, где стоял Уэлл-Холл. Конь шел на запад, небо над домом уже потемнело и покрылось еле заметными звездами. Гольбейн очень замерз, но в душе установилась покойная тишина, ничем не напоминающая бури, столь часто сотрясавшие его. Ему казалось, он никогда не сможет согреться. Сердце словно умерло.
