Я опять засмеялась.
— О нет. — Я решительно покачала головой. — У этого Джона Клемента нет сына нашего возраста. Он не женат. Наверное, то был другой человек или вы перепутали имя. Но в любом случае проходите, мастер Ганс. Вы, наверное, не поверите, но моя семья жаждет видеть вас. И я слышу запахи обеда на столе.
— Да. — Он посмотрел на меня и тоже засмеялся. — Вероятно, я ошибся.
Наконец он двинулся за мной; госпожа Алиса отправила его мыть руки, а потом усадила за стол, где стояли большие тарелки с дымящимися жареными кушаньями, дав кучу объяснений, веселых извинений и рекомендаций. Все кланялись и громко, четко артикулировали для иностранца; царило несколько принужденное приподнятое настроение, которое обычно бывает в присутствии незнакомых людей. Госпожа Алиса быстро набросала отцу записку о прибытии долгожданного гостя, а с ним в придачу и второго, неожиданного, и пошла искать посыльного мальчишку. Все были возбуждены, в том числе и астроном Николас Кратцер, который никак не мог заговорить со своим соотечественником по-немецки. Наконец я уселась за стол — свободным оставался только один стул на той же стороне, где сидел Джон Клемент, но в другом конце. Я его почти не видела, какое уж там поговорить. Он сидел между Елизаветой и Маргаритой, и мне было видно только без умолку болтающую за троих, снова разрумянившуюся Елизавету. Пока мы обедали, я не расслышала ни одного его слова — ведь говорили все одновременно. Моим безмолвным визави оказался мастер Гольбейн. Он молча поглощал огромные порции, однако занят был не только тем, что ловко подбирал соус большими ломтями хлеба. Несколько раз художник, задумчиво, будто корова жвачку, жуя хлеб, долго, пристально, внимательно посмотрел на Джона Клемента. Несмотря на все мои заверения, Гольбейн явно все еще думал о своем.
После обеда все разошлись отдохнуть, и на дом опустилась милостивая тишина, как бывало всегда, когда госпожа Алиса уходила вздремнуть. Я спустилась вниз и нашарила плащ и башмаки. Я делала это каждый четверг в шестнадцать часов. Но сейчас мои руки все время нервно поправляли белую горностаевую шапочку, из-под которой выбилось несколько черных прядей. Сердце колотилось. Все совсем не так, как в старые добрые времена. Я понятия не имела, что произойдет. У Джона Клемента нет своей комнаты, откуда он мог появиться, небрежно постукивая пальцами по балясинам, и, тихонько поругиваясь, найти свой плащ. А вдруг в незнакомом ему доме он сейчас вырастет из-под земли и с улыбкой заберет меня? Но куда? Или он вообще все забыл и я буду как дура стоять и ждать, а потом сниму шапочку и вернусь к себе?
Было совсем тихо, но что-то заставило меня обернуться. Из двери, ведущей в часовню, из другого конца большого холла на меня смотрела Елизавета. Значит, это ее взгляд я почувствовала спиной.
— Ого! — Она мерзко блеснула глазами и снова исчезла в освещенном свечами полумраке.
Значит, она помнила. Знала. Я услышала из часовни гнусавый голос ее мужа, бормотавший молитвы, но дверь тут же закрылась. Я сжала губы и решила — меня так просто не собьешь. Но вдруг, стоя у порога в плаще, в котором уже взмокла, всматриваясь в коридор и вверх на галерею в надежде услышать звуки, а их все не было и не было, я почувствовала себя очень одиноко. Может, пройтись но саду? Никто бы не подумал, что я чего-то жду (кроме Елизаветы). Однако при мысли об этом у меня навернулись слезы.
Но тут открылась входная дверь, и я забыла про Елизавету. С шумом ворвалась струя воздуха, солнечный свет, и на меня мягко посмотрели обычно печальные, а теперь веселые глаза.
— Идемте на четверговую прогулку, мистрис Мег, — легко сказал Джон Клемент сказочным голосом и протянул руку. Он прятался в саду. — Прошло столько времени.
Какое-то время, двигаясь навстречу ветру, мы молчали. Я столько хотела у него спросить, столько ему рассказать. Но торопиться некуда, он шел рядом.
— Иногда так приятно и легко побыть с человеком, которому ничего не нужно говорить, — мягко начал он, глядя вперед. Нас, словно символизируя восхитительное смущение, окутывала таинственная дымка. Мы не смотрели друг другу в глаза. Я лишь украдкой бросала на него взгляды, впитывая каждую черту и с радостью припоминая контуры лица, носа, шеи, подбородка, будто лаская его взглядом. Темные волосы сохранились в точности такими, какими я их помнила, хотя теперь на висках сверкали серебряные нити. И те же глаза — светло-синие, глубокие, с пронзительным намеком на ученую печаль. — Мне этого очень не хватало. Я вообще не много знаю таких людей.
