— Что касается меня, Мариночка, то я могу принести тебе лишь самые искренние соболезнования. Мне кажется, ты слишком неукротима для такой лживой формы жизни, как брак. Все это лишь эпизод, и очень кратковременный.
Марина тогда вспыхнула и резко ответила:
— Ваши слова, Максимилиан Александрович, — прямое издевательство! Есть области, где шутка неуместна!
— Не надо сердиться, Мариночка, — ласково молвил мудрый Макс, — будущее покажет.
Как же неприятно теперь осознавать, что Волошин был прав! Марина затушила папиросу о дно пепельницы и захлопнула толстую тетрадь, в которой вела записи. Ее волновала одна неотступная мысль, с которой она больше не могла мириться. Закурив новую папиросу, молодая жена повернула пылающее лицо к сосредоточенному мужу и тихо произнесла:
— И все таки я ничего не могу с собой поделать, Сереженька. Я люблю вас обоих. Петеньку и вас.
Эфрон дернулся, словно его ударили наотмашь по лицу и, побледнев, оторвал глаза от книги, страдальчески посмотрев на Марину. Речь шла о его старшем брате, больном туберкулезом и приехавшем из Парижа, чтобы умереть на родине. У Петра имелась супруга, очаровательная танцовщица Верочка Равич, однако Марине это не помешало тут же проникнуться к родственнику пламенной страстью и, не скрывая своего обожания, ежедневно наведываться к Петру, засыпая его признаниями в любви. Все знали это, все видели и, как казалось Эфрону, смеялись за их спиной. Сергей молчал, но огромные глаза его выражали такую боль, что Марина, торопясь оправдаться, сбивчиво заговорила:
— Он для меня прелестный мальчик, о котором — сколько бы мы ни говорили — я все таки ничего не знаю, кроме того, что я его люблю! Вы мальчики, жестоко оскорбленные жизнью! Мальчики без матери! Хочется соединить в одном бесконечном объятии ваши милые темные головы, сказать вам без слов: люблю обоих, любите оба — навек!
— Да, Мариночка, я все понимаю, вам не нужно передо мной отчитываться в своих поступках, — стараясь скрыть смятение, промямлил юный супруг поэта Цветаевой, поднимаясь с дивана и направляясь к выходу из гостиной. — В конце концов вы, Мариночка, вольны любить кого хотите, — добавил он у самой двери.
Смерть Петра Эфрона положила конец этому необычному треугольнику. А через некоторое время Сергей поразился, насколько пророческими оказались его слова о возможности супруги любить того, кого ей вздумается. Новую страсть М. звали Софья Парнок. Парнок тоже писала стихи и слыла в богемных кругах сторонницей однополой любви. Увидев в одной московской гостиной тонкую сероглазую девушку, окруженную флером роковой тайны, которая поднесла спичку к ее папиросе и посмотрела так, что пробрало до костей, Марина испытала безотчетный трепет и, сжав в кармане брегет, страстно пожелала быть любимой этим загадочным существом. И — свершилось! Софья обратила на нее внимание. Парнок была старше, опытнее и впервые в жизни дала Марине возможность почувствовать себя в роли ведомой маленькой девочки, ведь слабого «Орленка» Сереженьку Цветаевой приходилось тащить на своих собственных плечах, хотя она и уверяла себя в стихах и просто так, мысленно, что он — Белый Рыцарь и мужчина всей ее жизни. Теперь на литературных вечерах подруги сидели в обнимку и, шокируя добропорядочную публику лесбийскими выходками, курили одну папиросу на двоих. Марина смотрела на мир холодно и уверенно: пока брегет с ней — все будет так, как ей хочется, желания будут исполняться. А пока Марине хотелось одного — чтобы им с Соней никто не мешал. Сергей же постоянно путался под ногами, лез в ее дела и вообще всячески выражал свое неодобрение новому увлечению супруги. И даже говорил, что будь Парнок мужчиной, он вызвал бы его на дуэль. Между тем над Россией сгущались тучи, началась Гражданская война, и когда студент первого курса Московского университета Сергей Эфрон, доведенный до отчаяния очередной изменой жены, поступил братом милосердия в военно санитарный поезд в надежде оправдать ожидания М. и стать ее Белым Рыцарем, Цветаева облегченно вздохнула. Брегет продолжал исполнять ее тайные желания!
