Трейси задумчиво молчала.
Она думала об Анне Марии Сенно, матери Оливии. Она вспоминала тот обычный полдень, когда Анна Мария откровенно и в присутствии Трейси сообщила Оливии, что Джои был желанным ребенком, а рождение Оливии, появившейся на свет десятью годами позже, стало случайностью. Не удовлетворившись этим, мать Ливи принялась объяснять, как в те времена женщины за тридцать не рожали детей. Она, Анна Мария, беспокоилась, что у Оливии будет две головы и ей придется провести всю жизнь в детской кроватке взрослого размера в Маунт Кармель[13]. Трейси вспоминала душные маленькие комнатки в доме Сенно, набитые пластиковыми деревьями в кадках и пластиковыми филодендронами на пластиковых опорах «под дерево». Стулья, диваны, абажуры, плюшевые кресла— все в этом доме было обернуто целлофаном и напоминало огромные бутерброды. «Если бы она придумала, как закрыть целлофаном стены, то, наверное, смогла бы помыть весь дом из шланга», — как-то сказала Оливия. Религиозная символика в каждой комнате. Священное Сердце[14]. Засохшие ветки с прошлогоднего Вербного воскресенья над кроватями. Яйцевидное лицо Девы Марии в нише, освещенное синей лампочкой и пугающее Трейси своим пристальным взглядом всякий раз, когда она оставалась ночевать у подруги и пробиралась ночью в туалет.
Комната Оливии представляла собой переоборудованный чулан, довольно просторный. Сэл, отец Оливии, был столяром. Родитель соорудил для дочери встроенную кровать и комод, над которым навесил полки таким хитроумным способом, как если бы он жил в Нью-Йорке и имел доступ ко всем идеям от «Айки»[15], связанным с экономией места в доме. У Ливи были собственные лари для книг, собственный телефон «Принцесса» и даже высокие вешалки для зимней одежды. Но от этого чулан не переставал быть чуланом. У Джои была двухъярусная кровать, музыкальный центр, красное жесткое ковровое покрытие, полки для бейсбольных призов и фотографий, стены для постеров и большой письменный стол, над которым висел массивный, богато украшенный серебряный крест, доставленный, возможно, из самого Ватикана. У его телефона была подсветка, и он мог использовать ее и качестве ночника Словом, ее брат ни в чем не знал отказа.
Трейси помнила, как однажды, вернувшись из школы, Оливия не нашла свою любимую собаку. Ее родители заявили, что их терпение лопнуло и они больше не намерены были мириться с этой Пиклс, которая только и делает, что роет ямы в цветнике. В отсутствие дочери, воспользовавшись обеденным перерывом, Сэл отвез собаку к ветеринару, где ее усыпили. Когда Оливия стала кричать, Анна Мария ударила ее, а затем закрыла окна и принялась выдавливать лимоны для лимонада, приказав Оливии заткнуться. Анна Мария говорила ей, что ее услышат все соседи, что Пиклс была грязной и линяла и что, скорее всего, вызывала у Оливии аллергию, но дочь продолжала кричать, пока ее не стошнило.
После ужина Анна Мария и Сэл закрывались у себя в спальне и вдвоем смотрели телевизор, в то время как Джои и его друзья причесывались перед зеркалом в ванной комнате или забавлялись тем, что дразнили Оливию. Трейси подозревала, что там происходили вещи и похуже. Но для родителей Джои был непогрешим.
Чтобы привлечь к себе хоть немного внимания, Оливии просто необходимо было стать графиней.
Холли этого не понимала. Этого не понимал никто, кроме Трейси.
Трейси помнила, как она помогала Анне Марии выйти из поезда в Монтеспертоли[16], куда они приехали на свадьбу Оливии. Анна Мария твердила о бесстыдстве Оливии, заказавшей белое платье.
— Я знаю ее лучше, чем ты, — внезапно произнесла Трейси после довольно продолжительной паузы. Кого именно, было понятно и без имени.
— Ясное дело, — согласилась Холли.
— Я не об этом. У нее была тяжелая жизнь.
— Как и у всех нас, Трейс. Но мы не докатились до «Свет мой, зеркадьце, скажи...».
— Ты ей завидуешь.
— Несомненно, — отозвалась Холли, — а может, и нет. Что бы я ни говорила, это между нами. Я не собираюсь поганить круиз. Я ей за него благодарна.
Трейси посмотрела на свои водонепроницаемые часы с двойным циферблатом. Она всегда могла узнать, который час дома.
