— Здравствуй, Мишель. Не ожидал, честно говоря, тебя здесь увидеть.
Голос его звучал слабо, тихо, приглушённо. Такие места, как больница, обычно не располагают к шумному веселью и крикам, но у Владимира получилось что-то уж слишком угнетающе. Мишель не знал, что сказать на это, и, пододвинув табуретку, что стояла в углу, сел рядом с ним.
— Как дела на фронте? — Спросил Владимир, вновь повернувшись к окну. Смотреть туда было проще, чем на Волконского, живого и здорового, на двух ногах, как всегда безупречного. — Велики ли потери? Как наши?
— Победа за победой. — С грустной улыбкой ответил Мишель. — Наш взвод перевели за реку, к Гродно. Там было небольшое сражение. Капитан Роговцев погиб, остальные, вроде бы, целы. По крайней мере, были целы, когда я уезжал.
— А как твой дядя? — Владимирцев вновь позволил себе улыбнуться. — Всё так же бесстрашен, храбр и падок до женского полу?
— Он никогда не изменится. — С улыбкой вздохнул Мишель. — Даже когда его серьёзно ранили в последнем бою, он не потерял присутствия духа, веселился и шутил, заставляя плакать от смеха докторов с медсёстрами. Всё, как всегда.
— Что с ним?
— Осколочное ранение.
— Надеюсь, не настолько серьёзное, как моё.
— Врачи обещали поставить его на ноги. Он должен приехать следом за мной, через пару недель, если верить их прогнозам.
— А тебе наконец-то дали отпуск? Или, постой… я не сразу заметил… на тебе чёрное… Я надеялся увидеть тебя в офицерском мундире с орденами на груди. Что-то случилось, Мишель?
— Случилось. — Сухо ответил Волконский. — Моя мать умерла.
— Господи Иисусе! — Владимирцев повернулся к нему, не забыв перекреститься, и вопросительно поднял брови. — Но как, что случилось? Она же была такая молодая, и Воробьёв, её личный врач, вроде бы, отгонял от неё все недуги. Этот не даст захворать, на собственной шкуре убедился.
— Я не знаю, что случилось. — Честно признался Мишель. — Я приехал пару дней назад, но выяснить до сих пор ничего не успел. Отец что-то темнит, да и не получилось у нас с ним нормального разговора. Он одержим идеей жениться снова, и уже привёз свою любовницу в нашу квартиру на Остоженке, так что я не сдержался, и… в общем, мы с ним не поладили.
— Понимаю. — Вздохнул Владимирцев. — В такие моменты я радуюсь тому, что у меня нет отца. Минус один, кто ещё бросил бы меня в моём нынешнем состоянии. Прими мои соболезнования, Мишель. Я так надеялся, что хоть у тебя-то всё сложится хорошо. А как Ксения?
— С ней-то что станется? — Он невесело усмехнулся.
— Дождалась она тебя?
— Да.
— Хоть что-то. — Усмехнулся Владимирцев, и указал на самого себя. — А я, как ты видишь, и этого лишён. Тошно, Мишель, ты не представляешь, как мне тошно! Говорила ведь, что любит, что дождётся, а сама…
— Мне жаль, Владимир. И по поводу твоей матери… прими и ты мои соболезнования.
— Спасибо, — Владимирцев вздохнул, низко опустив голову. — Я не хочу больше жить, Мишель. Смысл жизни навсегда утрачен. Это всё… оно того не стоило.
— Я знаю.
— И что, ты, как эти девушки-медсёстры, тоже будешь советовать мне бороться, а сам, в тайне, жалеть меня и вздыхать украдкой? Будто я не знаю, что тут обо мне все говорят! А я офицер! Мне не нужна жалость! Чёрт возьми, ну почему всё так?! Не знаешь, Мишель?
— Единственное, что знаю точно: сдаваться пока ещё рано.
— Рано? Ты посмотри на меня! Наталья от меня отказалась, и матушка… матушка моя, единственный близкий человек, тоже, выходит, меня бросила? Там ей теперь легче, чем мне здесь, и ты не представляешь, с каким удовольствием я за ней последую! Мишель, я прошу тебя, как друга… окажи мне последнюю услугу! Принеси револьвер. На этот раз я буду умнее, и выстрелю в висок, а не в сердце.
Вместо ответа, Волконский лишь скрестил руки на груди, и прямо посмотрел на Владимира. Взгляд его говорил краше всяких слов — Владимирцев тяжко вздохнул, и, поморщившись, отвернулся в сторону.
— Так я и знал. — Коротко сказал он. И замолчал.
Мишелю показалось, что он больше с ним не заговорит — до того удручённым он выглядел.
— Тебе двадцать пять лет, Владимир. И ты единственный наследник немалого отцовского состояния. Не рано ли ты собрался умирать?
