Его родным понадобилось некоторое время, чтоб вырваться из хватки шока. Я подметил три состояния, в которых они пребывали, пока болел Пол. Первое чаще всего настигало их дома, где было некуда деться от боли, и тогда они уединялись: Джек ломал что-нибудь неподатливое, вроде стола или бытовой техники, Мэри погружалась в дрему, Дженнифер плакала в своей комнате, а Джордж X. прятался под диван и скулил. Второе состояние обычно наступало в больнице, когда родичи, окружив Пола, разом говорили, плакали, смеялись и шепотом подбадривали друг друга. И, наконец, третье состояние, которое можно бы назвать нормальным: когда находились силы прожить сутки, будто смерти нет вовсе, быть спокойными и мужественными, ибо каждый божий день требовал героизма и обычности. Эти стадии они переживали в течение месяцев, но иногда все три за один час.
Не хочу говорить о том, что СПИД делает с человеческим телом. Представьте ужас, а затем еще больший ужас (деградация невообразимая). Посмотрите в словаре значение слова «плоть» (столь упругого), а потом гляньте слово «истаять».
Однако это еще не самое плохое. Хуже всего вирус противоборства «я-не-умру». Он поражает массу людей, ибо проникает в окружение умирающего, в тех, кто его любит. В меня он попал очень быстро. Я помню точный день. Пол был в больнице. Вовсе не голодный, он дочиста съел весь ужин. Я смотрел, как он ловит вилкой горошины и тщательно пережевывает каждый кусок, прежде чем его проглотить. Так я помогаю организму в борьбе с болезнью. Каждая крошка зачтется, думал он. Эта мысль проступала на его лице, в его позе и даже на стенах палаты. Хотелось завопить: «На хрен эти горошины, Пол! Ты умрешь! УМРЕШЬ!» Однако слова «смерть» и «кончина», все их производные и синонимы были под негласным запретом. И оттого я просто сидел, сохраняя бесстрастное выражение, но подавляя закипавшую злость. Еще тяжелее было смотреть, как Пол бреется. Он был совсем не волосат, на подбородке его пробивался лишь жидкий пушок. Однако Пол стал бриться ежедневно. Каждое утро взбивал на лице холмы мыльной пены, которую соскребал одноразовым станком. Картинка врезалась в память: облаченный в больничный халат, еще относительно крепкий Пол перед зеркалом туда-сюда вертит головой и оттягивает кожу на щеках, дотошно выполняя совершенно бессмысленную процедуру.
Я забросил учебу. Прогуливал лекции и семинары, не писал рефераты. По правде, я и читать-то не мог. Часами таращился в строчки Канта или Хайдеггера, безуспешно пытаясь сосредоточиться и вникнуть в смысл абзаца. Тогда же во мне зародилась ненависть к собственной стране. Канада источала зловоние безвкусия, комфорта и особости. Канадцы по горло увязли в вещизме и по ноздри в американском телевидении. Идеализм вкупе с аскетизмом сгинули. Осталась лишь мертвящая заурядность. Меня мутило от канадской политики в отношении Центральной Америки, коренного населения, окружающей среды, рейгановской Америки и прочего. Абсолютно все в моей стране мне опротивело. Я не чаял сбежать из нее.
Однажды на семинаре по философии (моей профилирующей дисциплине) я делал доклад о гегелевской философии истории. Преподаватель, человек умный и деликатный, перебил меня, попросив уточнить какой-то неясный момент. Я смолк. Оглядел уютную, уставленную книжными стеллажами аудиторию. Отчетливо помню ту секунду тишины, потому что именно тогда, одолев преграду смятения, безудержно хлынула моя циничная злость. Я что-то проорал и, запустив увесистым томом Гегеля в оконное стекло, выскочил из аудитории, что было силы хлопнув красивой филенчатой дверью да еще саданув по ней ногой.
Я хотел уйти из университета, но уже было поздно. Я подал заявление об отчислении и предстал перед Комиссией по рассмотрению апелляций и ходатайств, сокращенно КРАХ. Причиной моего ухода был Пол, но когда председатель КРАХа, тыча в меня пальцем, слащавым голоском спросил, что конкретно подразумевается под «эмоциональным расстройством», я решил, что мучения моего друга не апельсин, который можно очистить и, разделив на дольки, кому-то скормить. На сей раз я не стал устраивать сцену.
