В это время официант подал ему на серебряном подносе записку.
– От его сиятельства князя Андрея Дмитриевича, – сказал официант.
С приездом племянника в доме был принят такой этикет: дяде подавать на золоте – сервизы, подносы, шандалы, кубки, чарки, ложки, вилки и ножи наверху все было золотое, а внизу, у племянника, все подавалось на серебре и все было серебряное. Князь Андрей Дмитриевич сам озаботился всем этим распорядиться, все устроить и все приобрести. Андрей Васильевич взял записку и прочитал:
«Первое, мой друг, поздравляю тебя офицером гвардии, – писал дядя, – с переводом в Семеновский полк. Приказ будет завтра, а послезавтра ты, вероятно, получишь и патент. Тебе придется завтра явиться к своему новому начальнику А. И. Ушакову; отвези ему, кстати, и мое приглашение на обед в воскресенье. Ты на балу у маркиза очень понравился, и этим нужно пользоваться. Ты теперь уже майор армии; еще производство – и можешь получить полк. Вот и случай наживаться, если ты хочешь; но, думаю, что ты не захочешь. Лучше подождать чего-нибудь лучшего. Сегодня прошу тебя обедать со мною. У меня будут обедать: президент Коммерц-коллегии барон Менгден с женой баронессой и с кузиной Юлькой, знаешь, неразрывная приятельница принцессы. Мы к барону, помнишь, заезжали, но никого не застали дома. Сегодня, верно, он захочет и тебе сделать честь, оставив свою карточку. Всего лучше, если тебя тоже не будет. Ты познакомишься со всеми с ними за обедом. Это будет и проще, и естественнее. А в понедельник тебя просит обедать герцогиня, и просит одного. Смотри, не ударь лицом в грязь! У герцога чуть не каждый день обедает государыня, и, разумеется, ты приглашен не иначе как с ее соизволения. Так как приказ о тебе выйдет только завтра, то тебе к обеду мундира не нужно. К Ушакову же ехать нужно непременно в мундире. Поэтому я послал к Шевалье и велел ему сейчас к тебе явиться, снять мерку и к послезавтрему приготовить; а все, что к тому еще нужно, как-то: шарф, плюмаж, шпага, кивер, знак и прочее – тебе сегодня же принесут.
Этим вместе с своим поздравлением кланяется тебе любящий тебя дядя. К. А. З.».
Эта записка заставила нашего юношу вспыхнуть от радости. Во-первых, ему давно уже страшно хотелось офицерского шарфа; а во-вторых, через три-четыре дня он увидит свою Лизоньку и, может быть, будет обедать с самой государыней. И все это не более как через семь месяцев по приезде. Нечего и говорить о каком-то полке, возьмет ли он какой бы то ни было полк! Ему нужен Петербург, двор, нужны люди! Дядя прав, когда говорил, что лучше быть последним при дворе, чем первым в Зацепине.
В этих мыслях он приказал заложить карету и поехал в Петропавловский собор поблагодарить Бога; затем подумал он: «Заеду к Леклер, чтобы и дома не быть, и ее обрадовать, а обедаю у дяди!»
Федор, в блестящей ливрее князей Зацепиных, одетый, как и все в доме, в напудренном парике, хотя, видимо, еще с медвежьими зацепинскими привычками и ухватками, над которыми княжеская дворня обыкновенно потешалась, стал подавать ему одеваться.
У Леклер Андрей Васильевич встретил Лестока. Лесток начал свои приветствия с поздравления. Он уже знал о его производстве.
– Одно меня беспокоит, досадует и тревожит при каждом взгляде на вас, – сказал ему Лесток, – одно, чего я себе не прощу во всю мою жизнь и буду раскаиваться умирая…
– Чем это я могу вызывать раскаяние в вашем превосходительстве? – спросил его Андрей Васильевич.
– Тем, что я познакомился с вами месяцем позже, чем это было необходимо! И я простить себе этого не могу, узнав, что далеко более чем за месяц до нашего официального знакомства вы уже были в Петербурге и что даже мы встречались здесь, у прелестной мадам Леклер. Я помню даже, что я как-то спросил у ней вашу фамилию, но не обратил особого внимания, так как в ту минуту был занят большой игрой, а мне сказали, что вы не играете.
– Что же, ваше превосходительство, в этот месяц разве ушло что-нибудь?
– Все ушло! Теперь мы заняты, и заняты самым неподходящим, заняты тем, что не представляет в действительности ни энергии, ни тонкости, то есть заняты тем, что, в сущности, ровно ничего и может даже кончиться весьма плачевно. Вот вы, собственно, такой молодой человек, который был нам нужен. Чем более смотрю я на вас, чем более узнаю вас, тем более в том убеждаюсь. В вас есть характер, есть энергия; вы не побоялись бы за себя, чтобы достигнуть того, чего мы все добиваемся; притом в вас есть гибкость, ловкость, ум. Вы бы сумели ждать случая, выдерживать… Правда, зато после вы, может быть, всех бы нас, как говорят, по шапке; но по крайней мере вы сделали бы дело. А то теперь – при чем мы? Возимся с простотой, которая не понимает даже того, что выигрыш некстати бывает иногда хуже проигрыша кстати; а простота – русская поговорка справедлива – бывает иногда хуже воровства!
