Зита знала, что он думает о своей тетке и об Арнолде Таадсе, и ее зеленые глаза потемнели, но он ничего не заметил и хихикнул. Она повернула голову, посмотрела на него. За столом сидел и смеялся совершенно чужой человек. Она расхохоталась. Инни встал, подошел к ней. Погладил по волосам, хотел лечь рядом.
— Нет, — сказала она, но само по себе это ничего не значило. Это могло быть частью игры, которой она вольно или невольно хотела его поддразнить или в которой он должен был кое-что ей рассказать. — На сей раз придется платить, — продолжала она.
Что ж, и это не новость. Он чувствовал, как внутри поднимается огромное желание.
— Сколько? — спросил он.
— Пять тысяч гульденов.
Инни рассмеялся. Пять тысяч гульденов. Расстегнул ее блузку. Больше сотни до сих пор платить не доводилось. И всегда оба долго над этим хохотали. В таких случаях они занимались любовью прямо на денежной купюре, слыша, как она похрустывает. А после Зита непременно показывала, что купила себе на эти деньги, или приглашала его в ресторан пообедать, а один раз, в Красном районе, с самым безмятежным видом зашла к первой попавшейся шлюхе и молча отдала деньги ей.
—Пять тысяч, — повторила Зита. — Твои чеки в красной шкатулке.
Новая игра. Безумно возбуждающая, но Зита не смеялась. Хотя, может быть, в этом и состояла новизна?
—Ладно, — сказал он.
Расчет, погашение долга, окончательная расплата за отсутствие, решительный крест на любви, полное истребление времени от первого взгляда на фотовыставке до этой вот минуты, при участии тех же двух тел, — впервые все это начало обретать четкие контуры.
Спустя годы, в Палермо, впервые увидев ее снова в убогом гостиничном номере, он спросит, почему так вышло, и она не ответит, зная, что он знает. Сейчас, меж тем как этот гостиничный номер уже существует, а годы, которые они, прежде чем встретиться вновь, проведут порознь, еще нет, — сейчас он достает из красной шкатулки чеки, подписывает. Она берет их у него, все так же, без улыбки, встает, идет в угол, вынимает из сумки портмоне. Аккуратно прячет чеки, ставит сумку на место и медленно раздевается, все так же без улыбки, с до ужаса отсутствующим видом, который есть наказание, но, быть может, все-таки часть новой игры. Стоит обнаженная, смотрит на него, идет к постели, ложится, закрывает глаза и говорит:
— Ну. Давай.
Уже сейчас — и оба это знают, хотя и не могут увидеть, — в палермский номер очень тихо, очень осторожно прокрадывается то самое, из-за чего она должна была уйти и действительно ушла, — его слабость.
Он раздевается с тем же ощущением загнанности в угол, какое одолевает его и с настоящими шлюхами. Она подносит руку к губам, смачивает себя, говорит:
— Иди сюда.
А он думает: чего она хочет? Чтобы он вправду обошелся с ней как со шлюхой или разозлился (сделал вид, будто злится) и изнасиловал ее (сделал вид, будто насилует)?
— Я так не могу, — говорит он.
— Ты всегда можешь, — говорит она. Об хватывает его за шею, тянет к себе, так что его голова оказывается рядом с ее подушкой и они могут не видеть друг друга; и вот так — слепец, совокупляющийся со слепой, — он в последний раз входит в нее среди огромной сокрушительной тишины, которая продлится до тех пор, пока она не выберется из-под него и, сунув руку между ног, не выскочит вон из комнаты.
Инни остается в постели. Он совершенно оцепенел, от страха и унижения. Словно вернулся после отлучки домой, думает он, и обнаружил кучи битого стекла, дерьмо и мусор. Пока он вопрошает себя, что теперь делать, Зита из соседней комнаты звонит в банк и просит немного подождать с закрытием: ей необходимо снять большую сумму в лирах. Семя Инни меж тем холодными каплями течет по ногам ей в ладонь, сочится сквозь пальцы на пол. Инни слышит, как она одевается, как ходит по комнате; прикидывая по звуку направление ее шагов, сначала босыми ногами, потом в туфлях, он слышит, как она замирает у порога, медлит, делает шаг к нему и опять уходит, потом, уже в дверях, говорит:
— Не забудь о гороскопе, надо успеть до четырех, — а потом слышен только стук двери и ноябрьский ветер, на миг ворвавшийся в дом.
