Я подошел к портрету и стал вглядываться в него. Да, написалось почти не то, что хотелось, не был на портрете старик молодым и полным свежести и силы, был старик старым, как и полагается старикам, был он хорошо помнящим свою безвозвратную молодость и плохо помнящим вчерашний день., был он печален и согнут годами. Но все-таки чувствовалась огромная любовь в глазах его, тепло, любовь и ворчливая доброта под печальной маской безрадостных старческих мыслей.
— Ты что меня так разглядываешь?
Я вздрогнул.
Это дедушка подошел сзади.
— Тебя? — удивился я.
— Ну так я же это, — указал он на портрет.
— Да, да, — сказал я. — Видишь, я думал нарисовать тебя так… а получилось иначе…
— Ну так или иначе — все равно похоже… — сказал дедушка.
Я стал собираться на свидание к Наргиз.
— Ты куда это? — спросил дедушка.
— На свидание с девушкой, — сказал я.
— С той, что звонила?
— С той.
— У этой хороший голос. И вежливая. Извините, говорит, за беспокойство. Ничего она?
— Во! — я показал большой палец.
— Э-эх! — вздохнул дедушка. — Хотя бы вы с Вахидом женились поскорее.
— Да кто же за нас пойдет? — подмигнул я ему. — Я уже старый. А Вахиду вовсе 36 лет. Древнее мамонта.
— Тебе все шутки, — сказал дедушка. — А того не понимаешь, что нам с отцом твоим хочется детей ваших посмотреть.
— Ничего интересного, уверяю тебя, — сказал я. — Сначала они похожи на вареную морковку, потом будут бегать по квартире и орать, как нанятые.
— Эх! — махнул дедушка рукой. — Взрослый мужчина, а ума нет.
И вышел.
Наргиз ждала меня возле метро, где мы обычно встречались.
— Ты опоздал на семь минут, — сказала она.
— Извини. А ты опять была пунктуальна, как поенный?
— Как всегда, — поправила она, взяла меня под руку, и мы пошли вниз по парку, круто опускающемуся к приморскому бульвару.
В парке разноцветными струями отсвечивал большой фонтан, и был он похож на светлый цветок посреди темного извилистого парка.
На каменном парапете сидела старушка и продавала заграничные жевательные резинки. Она с надеждой взглянула на меня, когда мы с Наргиз проходили мимо.
— Купи, пожалуйста, — сказала старуха, — как раз две штучки остались. Купи, чтоб я могла уйти домой. Поздно уже.
Я подошел к ней.
— Ну вот еще, — одернула меня Наргиз. — Тратить деньги на всякую ерунду.
— Ничего, — сказал я. — Сколько стоит?
— По пятьдесят копеек каждая, — радостно сообщила старушка.
— Пятьдесят! — ахнула Наргиз. — Грабеж.
Старушка скромно промолчала. Я дал ей рубль и получил две полоски американской жевательной резинки. Протянул одну Наргиз,
Она снова взяла меня под руку, и мы пошли дальше, жуя резинки.
— Это сумасшествие — тратить деньги на такие глупости, — сказала она, машинально продолжая жевать.
— Я знаю, что ты очень хозяйственная, — сказал я раздраженно. — За полгода нашего знакомства я изучил это. Ты знаешь цену каждому рублю и не любишь, когда сорят деньгами. Но уверяю тебя, что эта тема себя исчерпала.
— Почему ты сердишься? — спросила Наргиз. — Я же не сказала ничего обидного?
— Нет, нет, ничего обидного! — еще больше раздражаясь, ответил я.
Кончился парк, мы перешли улицу и вышли на бульвар. Сели под раскидистым деревом на скамейку, возле сухого бассейна с каменными лебедями, напоминавшими белые призраки лебедей. Бассейн, видно, недавно побелили. Я выплюнул в него жвачку.
— Что ты делаешь? — сказала укоризненно Наргиз. — Ведь потом его убирать должны. Ты представь, что ты должен убирать чьи-то плевки. Разве приятно?
— Нет, — согласился я. — Неприятно.
— Вот видишь, — назидательно произнесла Наргиз.
Полгода я ее знаю, и все время она такая. Странно. Впрочем, что тут странного? Я закурил сигарету. И неожиданно для себя вдруг стал увлеченно рассказывать ей про дедушкин портрет, каким я хотел написать его и каким он у меня получился. Я рассказывал, захлебываясь словами, размахивая руками, стараясь, чтобы она поняла, хотя не знал, зачем мне это нужно. Впрочем, и не думал об этом. Несколько раз она говорила мне:
— Ты спокойней рассказывай. Я понимаю.
И, кажется, на самом деле все понимала. Но как-то она слишком уж аккуратно слушала. Именно аккуратно. А слушая аккуратно, можно понять только аккуратные вещи, отутюженные, помещавшиеся в воображении, и нельзя было понять угловатости и извилины фантазии. Эта мысль меня отрезвила, и я внезапно перестал рассказывать.
