И вот я жила, ни с кем почти не общалась, всё больше отмалчивалась. Когда прижимали к стенке (нашёлся такой, он потом из окошка выпал) — я била в лицо, зажмурившись и задохнувшись от смелости. Рубашка в комоде хранилась в целости. А я ломалась: вот мне бы в Иртыш купаться, в колготках до ночи в подъезде стоять с парнями. Но мама смеялась — задать бы тебе, Настасья, да разве ж ангелов можно пороть ремнями.
Моим отметкам завидовало полкласса, над внешним видом смеялось, поди, полмира. А я рвала календарики на восемнадцать частей, не слушала первый альбом Земфиры — настолько была одержима всем тем, что снилось. Вот осень ранняя, август ранен, и мне восемнадцать, со мной ничего не случилось.
Открыли мы тот комод, достаём рубашку. А в ней, словно море, во всю её ширь — прореха. И тут появляется храбрый смешной портняжка, с искристой иглой, и латает меня — для смеха, наверное. Может быть, и с корыстью. А может, с любовью, я, видимо, не врубилась. Теперь вот живу с заплаткой на месте сердца. А небо — оно с тех пор мне почти не снилось.
ТУДА:
Не хотела тебе писать, да опять скучаю. Плохо с нервами, пальцы жёлтые, в глотке рык. Знаешь, после того, как ты, я везде таскаю, как собачка какая, верёвки твоей обрывок. Знаешь, после того, как мы — только наши тени мне мерещатся по обоям, по стенам школ. И услужливо, на ночь глядя, рисует темень — камень в темя, в постель метель, золотой укол.
У меня всё в порядке, гладко. Живу как надо. Похудела, почти не пью, засыпаю поздно. Одногруппница вот познакомила с другом брата. Погуляли. Но это, видимо, несерьёзно. Помнишь, Бэб, как мы через овраг в монастырь ходили? «Толстый поп» нас потом прогнал. Ты был сильно датый. Расскажи, как там рай и ад. Тяжелы ли крылья? Ну а Бог, он какой? Он действительно бородатый?
Мне всё кажется, Бэб, что ты смотришь меня, как телек. Пока солнце не сядет… Ну, что-то у вас там светит? Блин, увидел бы кто, подумал — больная девка. На тот свет сочиняет, и думает, что ответят…
ОТТУДА:
Отвечаю. Ну мне-то тут ничего не светит. Лишь любовь твоя, когда ты обо мне вспоминаешь. Даже если ты это делаешь в туалете. Кстати, Машка, когда ты там лампочку поменяешь? Здесь всё время — всё тот же день, только очень длинный. Так и ходишь с говном в штанах, да с петлёй на шее. Вот встречался с Эженом — он высох, как балерина. Ну в могилке-то, ясное дело, не хорошеют.
Паренька твоего я видел. Одет недурно. Он же в банке сидит, понятно, там жирно платят. Только ты, когда будешь с ним — обо мне не думай. Тесновато нам будет втроём на одной кровати. Не хотел бы смотреть — смотрю. Такова награда. И под рёбрами режет, как будто бы там живое. Суицидникам, Машка, ни рая тут нет, ни ада. Без конца помираю, а мог бы, мудак, с тобою…
Ты прости, был бухой, тебе розочкой в горло метил. А сейчас так кайфово слушать, как ты там дышишь. Ты живи, как живётся, Машка, не лезь в мой пепел. Ты ж врубаешься, знаю. И кстати — ты классно пишешь.
Дама червей пьет гранатовый сок, развалившись на троне, лениво сосёт виноградную гроздь. На подданных, согнутых в полупоклоне, глядит неохотно, как будто бы сквозь. В жилах её — электрический ток, но если бы этого было достаточно, чтоб быть счастливой. Дама червей несомненно красива, и очень тщеславна. И кольчатый страх, что каждую ночь ей в изящное ухо вползает, мозг пожирает одними словами — будь превосходней, чем можешь. И гложет, и гложет. Бог наградил её ангельским обликом, чёрт подарил ей гнилое нутро. Её сердцевина уже неподвластна чарам поэзии и медицины. Тянут верблюды через пустыню тяжёлый и ласковый шёлк, из которого нежными пальцами дама сошьёт тонкую тунику, чтобы хотя б на мгновение смолк визг паразита. Дама не хочет визитов, не хочет подарков, ей нравятся аплодисменты. Или комменты. И в сгибе округлого локтя, что кусан уже не единожды, дама с отчаяньем чует запах яблочной смерти. Смерти, что так незаметно съедает её изнутри.
