Не запомнил? Да нет, запомнил! Сейчас он был искренне уверен в этом.
— Вы племянница миссис Мюррет, — объявил он.
Она покачала головой:
— Нет, даже не племянница. Я всего лишь ее чтица.
— Чтица? Вы хотите сказать, что ее вообще интересуют книги?
Мисс Вайнер развеселило его удивление.
— О нет, конечно! Но я писала для нее письма, вела книгу гостей, выгуливала собак и выполняла всякие другие скучные обязанности.
— Это просто ужасно! — проворчал Дарроу.
— Да, но не так ужасно, как быть ее племянницей.
— Охотно верю. Рад слышать, — добавил он, — что вы говорите обо всем этом в прошедшем времени.
Она как будто немного приуныла при упоминании об этом, но потом вызывающе вздернула подбородок:
— Да. Между нами все кончено. Мы только что расстались в слезах — но не молча!
— Только что? Уж не хотите ли вы сказать, что все это время были там?
— С тех пор, как вы приезжали, чтобы увидеть леди Ульрику? Вам кажется, это было ужасно давно?
Неожиданность выпада, как и его некоторая бестактность, убавила удовольствие от ее щебета. Она действительно начала нравиться ему: благодаря откровенному одобрению в ее глазах он вновь привычно стал ощущать себя привлекательным молодым человеком со всеми преимуществами такого состояния, а не безымянным ничтожеством, каким чувствовал себя в толпе на пристани. Досадно, что именно в этот момент последовало напоминание: естественность не всегда идет рука об руку с тактом.
Она как будто догадалась о его мыслях.
— Вам не понравились мои слова о том, что вы приходили ради леди Ульрики? — спросила она, наклоняясь над столом, чтобы налить себе вторую чашку чая.
Быстрота ее реакции ему по меньшей мере понравилась.
— Это лучше, — засмеялся он, — чем если бы вы думали, что я приходил ради миссис Мюррет!
— У нас и мысли не возникало, что кто-нибудь приходит ради миссис Мюррет! Всегда это было ради чего-то еще: ради музыки, или ради обеда, когда приглашали хорошего повара, или ради других людей — обычно кого-то одного из других людей.
— Понимаю.
Она забавлялась, и это при его теперешнем настроении было важнее для него, чем то, насколько она тактична. А еще странно было неожиданно узнать, что смутный гобелен, служивший фоном миссис Мюррет, был меж тем живым и имел глаза. И сейчас, когда пара тех глаз смотрела в его глаза, он ощутил, что наблюдающий и наблюдаемая странным образом переменились ролями.
— У кого это «у нас»? И много было вас, свидетелей?
— Довольно много. — Она улыбнулась. — Дайте-ка подумать — кто там бывал в ваше время? Миссис Болт… и мадемуазель… профессор Дидимус и польская графиня. Помните польскую графиню? Она гадала с помощью магического кристалла и аккомпанировала себе на рояле, и миссис Мюррет отказала ей от дома, потому что миссис Дидимус обвинила ее в том, что та, мол, гипнотизирует профессора. Но вы, конечно, не помните. Вы нас просто не замечали, но мы все видели. И нам было интересно…
Дарроу вновь почувствовал, что краснеет:
— Что вам было интересно?
— Ну… кто из вас, вы или она…
Он поморщился, хотя не осуждающе. Но не сразу решился слушать дальше.
— И к какому мнению, если можно спросить, вы пришли?
— Миссис Болт и мадемуазель с графиней, естественно, считали, что она; но профессор Дидимус и Джимми Бранс — особенно Джимми…
— Минуточку, что еще за Джимми Бранс?
Она воскликнула в изумлении:
— Вот уж действительно вы ничего вокруг не замечали — не запомнить Джимми Бранса! В конце концов, он, должно быть, был прав насчет вас. — Она весело посмотрела на него. — Но как вы могли? В ней же все было фальшивым, с головы до пят!
— Фальшивым?.. — Несмотря на давность этой истории и то, что он был сыт ею по горло, в нем заговорил собственнический инстинкт мужчины и отверг обвинение.
Мисс Вайнер поймала его взгляд и рассмеялась:
— О, я имела в виду только внешне! Знаете, она часто заходила ко мне в комнату после тенниса или вечером, причесаться и подкраситься, когда у них там продолжалось; и уверяю вас, она разбиралась на части, как мозаика. Больше того, я, бывало, говорила Джимми… просто чтобы позлить его: «Спорим на что угодно, я не ошибаюсь, потому как знаю, она никогда не осмеливалась разде…» — Она прервалась на полуслове, смутившись, и ее лицо стало цвета сердцевины раскрывшейся розы.
