— Ты своей рукой умертвил в сражении моего отца, Арнаута де Гудруна, и двух братьев, Гаусельма и Саварика, коих я очень любил, — признался Бертран.
— Ах, вот оно что! — выдохнул с облегчением Ричард. — Тогда прости меня.
— Нет, не прощу, и, если бы мне довелось еще раз убить тебя, я бы с наслаждением повторил убийство, — скрипнул зубами Бертран.
— Хорошо ли это? — благодушным голосом произнес Ричард. — Ведь я убил твоего отца и братьев в честном бою, а ты ужалил меня отравленной стрелой, как варвар. И к тому же мечтаешь снова поступить так же. А ведь я не самый плохой из королей, живших на этом свете.
— Каждый король приносит миру только зло, — сказал убийца. — Хотя, впрочем, — вдруг добавил он задумчиво, — и мир-то сей не заслуживает доброго слова, и чем больше в нем людей, тем больше греха, а чем меньше будет двуногих тварей, тем меньше и зла.
— Э, да ты рассуждаешь как альбигоец [156], - нахмурился Ричард. — Ты, часом, не из лангедокских ли братств?
— Какое тебе дело! Ты хотел казнить меня, так и казни. Я рад буду вынести любую муку, только бы знать, что ты отправляешься в ад вместе со мной и тебя тоже будут там поджаривать.
— Сколько же лет тебе, если сие не есть тайна? — спросил умирающий.
— Изволь, сие не есть тайна, мне ровно в два раза меньше, чем тебе, — отвечал Бертран де Гудрун.
— Двадцать один? — усмехнулся Ричард. — Ну, это еще полбеды. Ты переменишься. Я прощаю тебе мою смерть и отпускаю на все четыре стороны. Меркадье! Проследи, чтобы юношу никто не тронул. Он свободен и прощен мною.
— Да вот только ты, мерзостный василиск, не прощен мною! — закричал тут настырный юноша. — Я настолько ненавижу тебя, что не желаю получать прощения из рук твоих. Прикажи своим людям казнить меня, а не то я отправлюсь в Фонтевро и прикончу там твою распутную мамашу, под конец жизни заделавшуюся святошей. А с нею вместе и твою жену.
Ричард вспыхнул, но, увидев, как Меркадье принимается не на шутку колотить молодчика, вновь вернулся к благодушному настроению и приказал:
— Я же просил, чтобы никто не тронул его и пальцем! Повторяю: отпустите молокососа с Богом. Да, и вот еще. Выдайте ему сто солидов, пусть он помнит меня не только со злом. Слышишь, сынок? Тебе подарят сотню солидов, ты купишь себе дом, заведешь хорошее хозяйство, женишься и рано или поздно простишь несчастного короля, которому люди дали прозвище Львиное Сердце.
— Никогда! — воскликнул арбалетчик Бертран.
Тут Меркадье увел его, а в глазах у Ричарда все поплыло. Ему казалось, что он только что спрыгнул с борта легкого энека в море у самого берега и с головою ушел под воду. Вот сейчас он вынырнет, выскочит на сушу и бросится на врагов, как ни в чем не бывало. Но он все никак не мог вынырнуть и ползал по дну в тяжких доспехах, проваливаясь в зыбкий песок. Ужас охватил его, ибо он почувствовал близость ублиетки…
— Ах! — выдохнул он и очнулся. — Фовель! Где ты!
Лицо Меркадье склонялось над ним.
— С вашим конем все в полном порядке, эн Ришар, — ласково произнес барон. — Он хорошо покушал и отдыхает.
— Меркадье! Я что, и в самом деле умираю? Как это странно… Я бы сказал, неожиданно… Нельзя ли мне успеть повидаться с Беранжерой?..
— Гонец во весь опор мчится в обитель Фонтевро, — отвечал Меркадье.
— Нет, далеко, не успеют… — печально вздохнул Ричард. — Когда я помру, пусть разрежут мне грудь и посмотрят, каких размеров было мое сердце. Меркадье!.. Фовель!.. Руан!.. Шарру!.. Фонтевро!.. Go hence but!.. Уахед уаарбин… Рух халла!..
Меркадье понял, что это уже предсмертный бред. Пробормотав еще десятка два непонятных разрозненных слов, Ричард вдруг приоткрыл глаза, вздохнул и промолвил с глубочайшей грустью:
— Куббех машвийех!..
После этого изумрудный взор его остекленел, дыхание прекратилось, львиное сердце перестало биться навсегда [157]. Меркадье был безутешен. Он сам изловил отпущенного Бертрана де Гудруна и своими руками содрал с него кожу, после чего велел повесить вниз головой, а деньги, подаренные арбалетчику королем Ричардом, рассыпать по округе, и чтобы никто не смел к ним прикасаться.
Королева Беренгария, примчавшись в лагерь под Шалю, оплакала хладный труп своего возлюбленного супруга, а когда все глаза свои она выплакала, то села без сил у ног покойного и, падая без чувств, промолвила:
