Ларионов, который долго приглядывался к Чеславу, улучил минуту и шепнул мне:
— Товарищ командир, вот это народ! Не то, что тот Мазур. Придуривается, а у самого на хуторе батраков с полдесятка. Да еще пленных на него сколько работало. А это, сразу видать, наш рабочий люд.
— Слушай, Ларионов! А какой партии тот Мазур?
— Черт их знает! — Он заскреб чуб. — Какой–то войсковой звензек… Войсковой связи, что ли…
— Ну вот видишь! А это польской рабочей партии делегаты…
Я так много расспрашивал Чеслава о границе, что он, хмуро ухмыляясь в щеточку усов, сказал мне:
— Може, выйдемы на тую холмечку?.. Своим глазом повиде–е…
Мы вышли на задворки и быстро стали карабкаться по тропке, которую наша застава проторила к видневшемуся на горе доту.
Это был большой пушечный дот, устремивший слепые глазницы амбразур на северо–запад. Амбразуры его слезились сизым дымком. Внутри дота был разложен костер, грелось наше охранение. Часовые на верхушке дота менялись каждые полчаса, передавая друг другу командирский бинокль.
Я взял этот бинокль. Но, как ни вглядывался в молочное марево, ничего не увидел. Даже горизонт был скрыт в тумане. А Чеслав твердил одно:
— То ест вже польска земля…
Пришлось из вежливости делать вид, что я вижу то, что видел наш польский товарищ. Выручил Жоржолиани. Он запряг коней и полевыми дорогами, в обход, приехал за нами. Мы сели в санки и быстро спустились вниз.
У радиоузла я спрыгнул, отослав сани с польским представителем к штабу.
Старший радист при моем появлении вынул из–под аппарата шифровку:
«Отвечаем на ваш запрос о границе. Распечатайте пакет. Тимофей».
Это была радиограмма Строкача. Он перед выходом вручил мне пакет со словами: «Распечатать только по нашему сигналу». Пакет всегда находился при мне. Он был вшит в подкладку кожаной куртки.
Вернувшись в штаб, я распорол меховую подкладку и вынул мягкий матерчатый пакет. На куске холста была директива: «При подходе к границе нашей страны помнить об освободительной миссии Советского Союза… Действовать самостоятельно, сообразно сложившейся обстановке и совести советского гражданина».
Далее следовала инструкция… Не все ее слова сходились с жизнью. Однако самое главное мы в ней нашли: «Действуйте сообразно обстановке и совести советского гражданина…» Подписи не было, так как адресат знал автора: пакет вручался лично.
— Маршруты марша набросал? — спросил я у начштаба.
Предусмотрительный Войцехович составил два варианта.
— Направо или налево? — спросил он.
Сейчас все мои сомнения как рукой сняло. Было ясно, что нас ждут. Разведчики, уже побывавшие за кордоном, в один голос подтверждали это.
— Направо, Вася! Направо…
Без всяких колебаний мы тут же приняли разработанный штабом план ночного марша в сторону Белгорайских лесов.
Установилась снежная погода, и санная дорога сулила быстрый, стремительный бросок вперед.
В медленно таявших сумерках колонна извиваясь выползала из каменистого оврага на плато. Дальше глазу открывалась равнина. Она белела и светилась. Путь был виден далеко на северо–запад. Глаза, наглядевшиеся на карту, казалось, угадывали даже черную щеточку Белгорайских лесов.
По морозу лошади взяли рысью, и я никак не мог удержаться: взобрался на своего оседланного маштака и поскакал к разведчикам.
Все хорошо. Мы совершали обычный, пока ничем не потревоженный марш. Луна, полная, круглолицая и бесстрастная, улыбалась с небосклона.
На развилке дорог, остановившись рядом с маяком от батальона Кульбаки, я разглядел у полевого колодца меж двух тополей каменное изваяние. Рядом с мадонной стоял покосившийся столб, который показался мне пограничным.
В стороне разговаривал с разведчиками наш новый знакомый — Чеслав. Вокруг него сгруппировалось несколько наших бойцов — трое пеших и человек пять конников. Я прислушался, уловил польскую речь и узнал: это ж Прутковский, а тот вон конник — Ступинский… Когда подошел к ним, понял: собеседники уверяют Чеслава, что они настоящие советские партизаны, хотя по национальности и чистые поляки. Чеслав повернулся ко мне и сказал шутя:
— Сейчас мы это проверим с дозволения пана–товарища командира.
