Кроме того, имел место скептицизм по поводу новых непроверенных лидеров в Москве, которые сместили популярного Горбачева. Отношение к России как к основному преемнику Советского Союза напоминало холодную войну.
Свою роль сыграло и влияние критиков в самой России, которые ратовали за более постепенное реформирование экономики. Выступая в унисон с МВФ и некоторыми западными политиками, они высказывались за сохранение экономического и валютного союза всех бывших советских республик.
Ко всему этому добавлялась неопределенность, с которой западный капитал сталкивался в связи с быстрым изменением политической ситуации в Москве. На самом деле это должно было стать аргументом в пользу, а не против поддержки российского правительства в критический период с января по апрель 1992 года. Такая поддержка могла бы создать некоторую свободу для экономического маневра.
Тот факт, что даже небольшие суммы не были предложены, ослабил правительство и усилил оппозицию. Возможность реально влиять на ход событий в России была безвозвратно утрачена.
Отношение Запада к экономическим реформам правительства Гайдара было неоднозначным. Оно формировалось на основании не только идеологических и политических предпочтений, но и информации и мнений наблюдателей внутри самой России и за ее пределами.
Я говорю, естественно, не о ярой оппозиции, реакционерах, коммунистах, сильном промышленном лобби, людях из военно-промышленного комплекса. Они имеют значение для внутренней борьбы, но, по определению, не для западного мира.
Запад прислушивался к таким экономистам, как Явлинский и Шаталин, которые предлагали иной подход. Их аргументы, порой довольно сильные, сыграли существенную роль для Запада, где некоторые известные экономисты разделяли их сомнения.
Мы же считали особенно поучительным пример Польши. Он демонстрировал иное направление.
Мы считали радикальные реформы под руководством Бальцеровича образцом для подобных преобразований. Нас не убеждали аргументы, что Россия — особая страна или что она слишком велика, чтобы следовать принципам, которые хорошо работали в такой маленькой стране, как Польша.
В то же время мы понимали, что в России сложилась более сложная ситуация: отсутствие реального опыта рыночной экономики, менталитет, сформированный за 75 лет тоталитарного коммунистического правления, централизованная и милитаризованная экономика, господствующая на всей территории бывшего Советского Союза, имперский синдром в политических и бюрократических кругах, отсутствие диаспоры, которая могла бы помочь своими знаниями, советами и ресурсами. Мы постепенно осознавали гигантский масштаб задач, стоящих перед новым руководством.
Беседуя с нашими друзьями в российском правительстве, мы начинали понимать необходимость быстрых и радикальных действий, а также тот факт, что для возможных стратегий существует лишь весьма узкий коридор.
Гайдар неоднократно говорил об отсутствии резервов для облегчения трудностей, вызванных распадом старой прогнившей системы. Невозможно начать либерализацию экономики, пока не будут осуществлены структурные реформы. Приватизацию нельзя было откладывать до появления некой идеальной модели.
Если бы правительство действовало нерешительно, политическая реакция перешла бы в контрнаступление. В начале 1992 года были все основания опасаться экономической и политической катастрофы, общего краха и даже вооруженных конфликтов.
Политика российского руководства реализовалась в условиях очень сильного социального напряжения, и мы это понимали. В принципе, можно было попробовать освобождать цены поэтапно — в связи с огромным излишком денег, «нависающим» над рынком. Мы понимали, что власти боятся народного взрыва.
Но, как ни странно, никаких крупных народных протестов не было, хотя цены мгновенно выросли на 250 %. Со временем мы увидели, как дефицит уменьшился и в магазинах появились товары, которых не было годами. Формирование рыночной экономики было медленным, но верным.
Я отчетливо помню визиты в Москву, когда после преодоления страданий, вызванных крахом системы, стали заметны первые ростки нового предпринимательства и новой экономики.
