С. Ш.: Я был вице-премьером и возглавлял фракцию в первой Госдуме. У меня 33 депутата было.
А. К.: Вместе с Сашей Шохиным?
С. Ш.: Да, и Шохин у меня там был, и Калмыков, и Меликьян. Это была Партия российского единства и согласия (ПРЕС). Вот наша фракция и провела через Думу постановление об амнистии.
П. А.: Саша Шохин тогда зампредом правительства был.
С. Ш.: Да, он зампредом тоже был. У нас была солидная фракция — два вице-премьера.
Может быть, 1994-й был важный для трансформации Ельцина год, но в моем понимании Бэна все-таки рубежным для него стал 1996-й. Он тогда даже внешне изменился…
А. К.: Этому есть очень простое объяснение: болезнь перешла в другое качество. Раньше, как все нам рассказывают, он пил-пил, а утром был как огурчик…
С. Ш.: Какое утро, через два часа.
П. А.: А у тебя был период очарования Ельциным или не было? Когда я приехал в Москву и начал работать с Борисом Николаевичем, у меня не было от него восторга. Но я вот с Чубайсом начал беседовать, а он говорит, что они с Егором были в совершенном восхищении… У тебя было такое очарование?
С. Ш.: У меня очарования и влюбленности не было по двум причинам. Во-первых, в силу моего характера, отец меня так воспитал. А во-вторых, так получалось, что Борису Николаевичу постоянно надо было в мелочах меня где-то сдавать, что он с удовольствием, а может, и без удовольствия делал.
Сначала сам предлагал, например, меня на заместителя Председателя Верховного Совета. А в день голосования, который совпал с годовщиной смерти Сахарова, 118 депутатов-демократов увозят на кладбище. Подогнали автобусы, и только они отъехали от Кремлевского дворца, как ставится на голосование вопрос о моих выборах. Понятно, что раз «свои» уехали, то голосов не хватает. Ну что это, случайно, что ли?
Но при этом у меня никогда не было глубокой обиды. Потому что он — реальный политик. Я знал его потолок, понимал его возможности и роль, кстати, историческую тоже.
П. А.: Если коротко, какая историческая роль была у Бориса Николаевича?
С. Ш.: Ему пришлось управлять страной в период слома экономической, политической и социальной системы. По российским меркам этот слом произошел по минимальной цене. Потому что у нас такие сломы происходили довольно кроваво, если не сразу, то потом. Что такое сам Октябрьский переворот? Это всего лишь несколько человек побегало по площади, зато потом — гражданская война!
А. К.: Которая до сих пор не кончилась.
С. Ш.: В принципе — да. Ни по расколотым судьбам, ни по менталитету, ни по той шизофрении, которая царит в головах.
А. К.: По базовым вещам, конечно, у огромных групп народа разные взгляды и разные цели.
С. Ш.: Самое страшное, что гражданская война и последовавшие потом годы отрезали память историческую у масс. В семьях что-то сохранилось, отдельные люди сохранили, уехавшие эмигранты сохранили. А я, например, своих так и не смог заставить вспоминать. Притом что деда одного репрессировали, а второй жил долго…
П. А.: Расстреляли?
С. Ш.: Нет, просто в Сибирь отправили.
П. А.: Выжил?
С. Ш.: Нет, в 28 лет все закончилось. Но я не мог заставить ни отца, ни бабушку ни с той, ни с другой стороны рассказать, что было после 1917 года. Они боялись, что это помешает мне в университете учиться.
П. А.: Они казаки?
С. Ш.: Нет. Казаки у меня по мужской линии. Мама у меня из-под Рыбинска, село Савинское. Дед Алексей пришел в Питер в 1914 году, работал на Путиловском заводе, потом попал в отряд 25-тысячников, которых в 1928 году отправили из города в село укреплять колхозы. Участвовал в создании МТС как технарь, кузнец. Он был мастер на все руки. И эта память утеряна. Целое поколение без памяти, без корней.
А. К.: Сереж, что еще не обсудили?
С. Ш.: Ну, для меня вокруг референдума «Да-Да-Нет-Да» еще интересный сюжет остался. Я тогда говорил Борису Николаевичу, что надо идти на референдум не просто с «любишь — не любишь», «доверяю — не доверяю». Давайте обнародуем проект нормальной конституции.
П. А.: С Олегом Румянцевым>137 работал вместе?
С. Ш.: Мы работали вместе географически, в одной комиссии, но совсем не по содержанию, не по идеологии…
