Я мечтаю, чтобы отец понял, что музыка — это жизнь. Что она вечна. Она сильнее смерти. Сильнее времени. И эта сила — последнее, что помогает держаться, когда надеяться не на что.
— Анди! Ты меня слушаешь? Если ты сдашь его в следующем семестре и получишь «отлично», то выйдешь из школы твердой хорошисткой, и этого будет достаточно, чтобы попасть в приличное подготовительное заведение, где за год тебе подтянут оценки и как следует поднатаскают, и тогда я смогу устроить тебе собеседование в Стэнфорде. У меня хороший приятель работает в приемной комиссии.
— Разве в Стэнфорде есть музыкальное отделение?
Пару секунд он строго смотрит на меня, потом говорит:
— В Святого Ансельма тебя тестировали…
— Да, да, можешь не рассказывать.
— …еще в дошкольном классе. И потом в пятом. И в девятом. И каждый раз коэффициент интеллекта выходил за сто пятьдесят. Как у гениев. Как у Эйнштейна.
— Или у Моцарта.
— Ты можешь стать кем угодно в этой жизни. Кем захочешь.
— Кроме того, кем действительно хочу стать, да?
— Анди, одной музыки недостаточно.
— Ее достаточно. Ее более чем достаточно. — Я тоже начинаю повышать голос.
Я не хочу, чтобы ярость овладела мной. Не хочу сейчас ссоры. Но сдерживаться так трудно.
— Музыкой не заплатишь по счетам, Анди. Ну сколько можно зарабатывать, играя на гитаре? Не каждый становится Джонни Радиохэдом, сама понимаешь.
— Уж понимаю.
Он хочет сказать что-то еще, но тут у него звонит телефон.
— От кого? От доктора Беккера? Да. Да, это я. Пожалуйста, соедините нас. Мэтт? Здравствуй. Да, слушаю тебя… Что с ней?
Мое сердце замирает.
— Что? — спрашиваю я.
Отец поднимает палец, чтобы я помолчала.
— Вот как? Нет, нет, конечно же нет. Да, я согласен с тобой, Мэтт.
— Что с мамой? — Я нервничаю все сильнее.
— Мэтт, подожди минутку. — Отец закрывает трубку рукой. — У твоей матери была реакция на антипсихотик, который доктор Беккер ей прописал. Он отменил его и звонит предупредить, что переводит ее на новый препарат.
— Можно с ней поговорить?
— Нет. Она еще не пришла в себя.
— Тогда с ним? Ну пожалуйста! — умоляю я.
Отец кивает.
— Мэтт? Слушай, прости. Анди очень волнуется за мать. Поговоришь с ней, хорошо? — Он протягивает мне трубку.
— Привет, Анди. Как там Париж? — спрашивает доктор Беккер.
— Что с мамой?
— Ее тошнит. Индивидуальная непереносимость лекарства. Это нормально, бывает..
— Понятно, тошнит. Но она хоть работать-то может? Она что-нибудь пишет?
Пауза, затем доктор Беккер произносит:
— Анди, твоей матери необходимо принять свою скорбь. Если мы хотим, чтобы она вернулась к прежней жизни, ей нужно смотреть своей потере в лицо, а не вытеснять переживания, погружаясь в живопись…
— Ну да, ну да, но ей нужно писать! — Я не желаю выслушивать его психотерапевтическую болтовню.
Снова пауза. Потом он говорит:
— Нет, она сейчас не пишет.
— Я же запаковала ей с собой краски! И мольберт, и холсты. Отнесла их в ее палату и даже показала, где они лежат.
— Да, я знаю. Я попросил все убрать.
— Что?.. — Секунда, и у меня вышибает пробки. — Вот вы хмырь! Как так можно?
— Дай сюда трубку, — требует отец. Он протягивает руку, но я отворачиваюсь.
— Анди, я понимаю, ты расстроена, но, уверяю тебя, медикаментозное лечение действительно поможет твоей матери, — говорит доктор Беккер. — Поможет по-настоящему, ощутимо.
— То есть когда лекарства ее вштырят, она превратится в зомби. Как я. А когда они перестанут работать, она будет конченым психом! Как я.
— Я уже объяснял: мы скоро сможем отследить динамику…
— Динамику? Какая может быть динамика у художницы, которой не дают писать? Чем она вообще там занимается? Прихватки вяжет? Ей нужны краски и кисти, как вы не понимаете!
— Анди…
— Какое счастье, что вас раньше не было. Иначе мир не знал бы ни Вермейера, ни Караваджо. Вы бы своими колесами вытравили из них девушку с жемчужной сережкой и «Взятие Христа под стражу»!
— Анди, все! — Отец вцепляется в трубку и тянет ее на себя.
Я обзываю доктора Беккера последними словами и требую позвать к телефону маму. Он отвечает, что это невозможно. В ее нынешнем состоянии я только ее расстрою. Я шлю его куда подальше.
