Ценность ее ухищрений сказалась в полной мере лишь когда пришли черные дни, и были они такими черными, эти бесконечные дни, что «подруги» едва ли сумели бы все же т а к продержаться, не будь у одной из них, у Маргариты, поистине бесценной профессии. Ибо женщины продолжают жить любовью, и дышать любовью, и искать любви в самых неподходящих обстоятельствах… Им все нипочем. Но любовь любовью, а вот, скажем, рожать в блокадных условиях или мучиться женскими болезнями — перспектива испытать на себе эту оборотную сторону медали приводила в трепет самых отчаянных.
Прекрасно понимая, что их здоровье, да и сама жизнь зависят от того, насколько крепкой будет рука их докторши, пациентки берегли Маргариту. В те дни беречь — означало подкормить. И вот тут сказала свое веское слово специфика «лиговской» клиентуры: причастность к складам, продмагам, булочным, столовым позволяла Маргаритиным пациенткам не только самим чувствовать себя более крепкими физически — и более ж е н щ и н а м и, — чем многие из тех, кого они обслуживали, но и поддерживать кого-то рядом с собой. Когда человек «при деле», ему для этого даже воровать нет необходимости — какая-нибудь мелочь всегда останется… Всегда — с этим ничего не поделаешь.
Приношения нельзя было назвать обильными, но в ту первую зиму и ложка сахарного песку, и два-три сухаря были драгоценностью.
Маргарита сперва отказывалась наотрез. Потом атмосфера стала быстро сгущаться, стремительно менялась психология людей, и в какой-то момент оказалось, что ее отказы вызывают н е д о у м е н и е — и самих дарительниц, и медсестер, и санитарок, надеявшихся, что и им перепадет кое-что… Маргарита заколебалась, тем более что видела вокруг немало иных примеров.
Работы было отчаянно много — она уставала все больше и больше. Часть медперсонала забрали в госпитали, районные медицинские учреждения, вернее, их остатки, были сведены в одно здание детской поликлиники, и Маргарите приходилось вновь, как в ту войну, замещать коллег по другим специальностям, не оставляя при этом своего основного дела: консультации, как таковой, не существовало, но женщины прекрасно знали, где искать свою докторшу.
А ведь она была еще и донором: понимала, что значит для раненых свежая кровь, и, невзирая ни на что, регулярно посещала донорский пункт.
Стало голодно. Она ослабела. Во время операции, вдруг закружилась голова…
— Как быть? — спросила дома.
Валя одобрила отказ от приношений, но, вопреки обыкновению, сделала это как-то неуверенно; няня же, человек исключительно непосредственный, встретила вопрос Маргариты все тем же недоумением, и это сказало Маргарите больше, чем если бы ее прямо обругали, в лицо.
Начиная со следующего дня она стала брать то, что ей приносили, так хладнокровно, словно всю жизнь этим занималась. Уделив часть своим помощницам, она доставляла остальное домой, — бывали, правда, случаи, когда Маргарита отдавала свою долю тяжелым больным, чаще всего детям, и тогда не приносила домой ничего. Стол у трех женщин всегда был общим, каждая выкладывала, что достала, и если пай Маргариты увеличился теперь, так на то она и была с т а р ш е й.
Оказалось, что и это жизненно важно — общий стол. Чуть ли не самое важное: в первую очередь умирали те, кто пытался питаться по принципу «каждый свое», чтобы уж ни единой крошки…
В этом доме всегда все ели вместе.
Можно предположить, что женщины и не представляли себе иной возможности, — и это «не представляли» тоже активно участвовало в их спасении.
Они были так воспитаны, такова была норма их поведения.
Может быть, соблюдая всегда определенную нравственную норму, Маргарита и заслужила авторитет хорошего врача и порядочного человека; с авторитетом пришла поддержка, с поддержкой — жизнь.
Принимая в блокаду кое-какие продукты, она нарушила вроде бы эту норму, но в том-то и дело, что принять поддержку в условиях ада — скорее норма, чем ее нарушение. Не забудьте, приносили далеко не все, а Маргарита сама, конечно же, ничего не требовала — как вымогают, случается, сытые люди в невоенное время, — она одинаково заботливо относилась к каждой женщине, обратившейся за помощью, был ли у нее в руках кулечек, не было ли.
