Сашка тряхнула головой, отгоняя подступающие слезы, и упрямо сказала:
– Я этот адрес наизусть выучила. Все равно найду отца. Это моя мечта.
– Ну, хорошо. Найдешь, увидишь. Что дальше?
Девушка пожала плечами.
– Не знаю. Я чувствую, что мне это нужно и я это сделаю.
Сашка с вызовом посмотрела на меня и вдруг звонко рассмеялась.
– Слушай, ученый-копченый, а где ты так драться научился? В какую-нибудь «качалку» ходишь?
Я тоже засмеялся.
– Зачем в «качалку»? Нам, ученым, для победы нужны только мел, доска, да лысая башка!
Ровно в двенадцать я был у Кунцевской. Солнце с неба жгло немилосердно. По Рублевскому шоссе с ревом катили колонны автомобилей, блестя полированными боками. Громадный город был полон деловой напряженности и бензиновой вони.
Лексус Габора уже ждал меня. По привычке, давно ставшей второй натурой, я сначала тщательно обследовал окрестности и только потом подошел к затонированной машине. Задняя дверь приглашающе открылась, и я нырнул в кондиционированную прохладу салона. С переднего сиденья ко мне обернулся тощий тип в темных очках и вежливо спросил:
– Господин Баринов?
– Так точно.
Тип представился:
– Меня зовут Алексей Михайлович. Виктор Юрьевич попросил вас встретить и доставить к нему домой в Рублево.
Посчитав, что дал исчерпывающую информацию, тощий отвернулся и дал знак водителю трогаться. Лексус резво набрал скорость и помчался в сторону МКАД.
Габор жил на Рубляндии в окружении таких же буржуинов, как и сам. Скромная обитель миллиардера представляла собой белоснежный трехэтажный замок в итальянском стиле, спрятавшийся среди пышной зелени, окружавшего его со всех сторон, парка. От автоматических ворот к подъезду вела широкая аллея, обсаженная с обеих сторон какими-то экзотическими деревьями. Там и сям из-за деревьев на дорогу выглядывали мраморные статуи. Глядя на это великолепие, невыносимо хотелось быть богатым и здоровым.
Так и не сняв солнцезащитных очков, дистрофичный Алексей Михайлович проводил меня в кабинет хозяина. Кабинет олигарха размерами и убранством напоминал зал какого-нибудь знаменитого музея, с той лишь разницей, что музей выглядел бы наверно поскромнее. Видимо детство, проведенное Габором в шахтерском поселке на Украине, среди унылых терриконов, разбудило в нем неразборчивую тягу к прекрасному. Стены кабинета были увешаны полотнами европейских художников, на полках стоял китайский фарфор, а массивный письменный стол украшали несколько пасхальных яиц работы Фаберже. Возле произведений знаменитого ювелира лежала шкатулка русских народных промыслов, на крышке которой был изображен Сталин, беседующий с Мао Цзедуном.
Сам Виктор Юрьевич вполне соответствовал размаху своих апартаментов. Высокий, мощный мужчина. В нем все было крупным: широкие плечи, большая бритая голова, мясистые кисти рук. Лишь близко посаженные голубые глазки нарушали общее впечатление силы, солидности и надежности. Они напомнили мне мертвые глаза птичьих чучел в школьном кабинете природоведения. Яркие, блестящие, но безжизненные.
Наградив меня вялым рукопожатием, Габор указал на удобное кресло у стола. Мой провожатый скромно устроился возле двери на маленьком антикварном стульчике.
Вернувшись на свое место, владелец заводов, газет, пароходов взял шкатулку с коммунистическими вождями и начал в ней рыться. Наконец достал «сплендидо» – кубинскую сигару ручной выделки, размял, закурил и начал разговор:
– Знаете, господин Баринов, я всегда думал, что главное в жизни – это деньги. Чем больше у тебя денег, тем тебе лучше. И я достиг этого. Я богат, несметно богат. У меня есть все: деньги, дом на Рублевке, другое жилье в разных странах, яхта в Париже… Я не смогу потратить свое состояние, потому что оно растет быстрее, чем я физически могу расходовать. Мой капитал настолько велик, что уже не зависит от меня и живет собственной жизнью по собственным законам. И вот теперь я говорю вам – богатство не имеет никакого значения.
– Ну, так отдайте свои деньги кому-нибудь, если они вас так тяготят, – предложил я.
Габор печально посмотрел на меня из-под кустистых бровей.
