Мишель пришла в себя. Два моджахеда помогли ей подняться. Сломанная рука разламывалась от боли, но Мишель хотя бы могла передвигаться.
Подошел Мосаад и быстро-быстро заговорил.
Рэмбо повернулся к Мишель.
— Я знаю, тебе очень больно. Мне не хотелось бы тебя затруднять, но все же, что он говорит?
— Он говорит, что его люди и через тысячи лет будут слагать легенды об этих нескольких днях, этом бое, о тебе.
У Рэмбо пересохло во рту.
— Скажи, что я никогда не забуду Мосаада, его людей, их мужество. И сделаю все, чтобы хоть как-то помочь им.
Мосаад подошел к Рэмбо и пожал ему руку. Это была величайшая честь, ибо Рэмбо был чужак, к тому же неверный. Мосаад снова заговорил.
— Его беспокоят вертолеты, — в голосе Мишель звучала тревога. — Советские захотят связаться по рации с этой колонной, им никто не ответит, они опять прилетят сюда.
— К тому времени мы уже будем в Пакистане. — В голосе Рэмбо слышалось ликование. Он оглянулся на Траутмэна. — Вы слышите меня, сэр? В Пакистане! Я доставлю вас в госпиталь. И вы будете в порядке!
Но он не хотел искушать судьбу.
— Если Бог даст… — добавил он.
Направляясь в сторону тропы, ведущей в Пакистан, он вспомнил слова русского прапорщика.
Жизнь — страдание. Я сделал страдание моей профессией.
Да, теперь все ясно. И он, наконец, сделал то, что хотел Траутмэн.
Отныне он будет следовать своему земному предназначению.
Эта мысль его поразила. Предназначению?
Неужели ему предназначено именно это?
Когда-нибудь он получит ответ на свой вопрос. Господь сделал его воином. Пока страдают невинные, у него есть цель в жизни. У него есть цель, которой он служит.
Он должен страдать за других.
Рэмбо улыбался, поднимаясь по тропе, уводящей его в Пакистан, в будущее. И, даст Бог, в спасение.
