Пока расчёт менял магазин, Родион Шамшин подполз на несколько метров ближе и швырнул одну за другой две «лимонки». Приподнявшись для броска, он перехватил взгляд широколицего охранника лет сорока пяти. Ефрейтор был из недавнего призыва, когда Геббельс объявил после Сталинграда «тотальную войну». Сегодня ефрейтор впервые увидел русского диверсанта, красную звёздочку на пилотке и летевшие в его сторону гранаты.
– Русские справа! – успел воскликнуть ефрейтор, нажав на спуск карабина. Спустя мгновение, в воздухе взорвались обе «лимонки», брошенные сержантом с секундной задержкой. Гранаты «Ф-1» не обладали той мощностью, которую им приписывали. Усиленный заряд тротила разносил корпус в чугунное крошево, опасное на 10–15 метров, но небольшое количество квадратных осколков были смертельно опасны и на сотню шагов.
Ефрейтор не успел перезарядить карабин, лицо и руки словно прожгло насквозь раскалённой осыпью. Он вскрикнул от неожиданной боли, боясь больше всего, что пострадали глаза. Поднялся на колени, ощупывая лицо.
– Ложись, – кричал ему унтер-офицер, но бывший железнодорожный кондуктор его не слышал, охваченный ужасом, что ослеп.
Неподалёку стонал пулемётчик, пробитый насквозь массивным осколком. Бывший кондуктор видел, как из раны под лопаткой толчками вытекает кровь, а второй номер расчёта лихорадочно разрывает индивидуальный пакет, доставая бинт и вату.
Лейтенант Викулов, тоже бывший военнопленный, стрелял из трёхлинейки. Второй пулемётчик выронил пакет и сунулся лицом в траву. Унтер-офицер подхватил пулемёт, стал вставлять запасной магазин. Очередь из автомата «ППШ» перехлестнула руки.
Родион Шамшин дал ещё несколько очередей и стал отползать. В него стреляли сразу трое или четверо охранников. Одна из пуль обожгла плечо. Разведгруппа торопливо отползала. Из пяти человек один был убит, а двое ранены.
Период активной разведки обходился дорого. Немцы открывали огонь, едва заметив кого-либо вблизи железной дороги. Крестьяне, которые пасли домашний скот, держались подальше от полотна. Можно было угодить под снаряд зенитной платформы эшелона или огонь крупнокалиберных пулемётов даже за километр.
На станции в райцентре двое подпольщиков, парень и девушка, были убиты пулемётной очередью с вышки, когда шли по тропинке к депо. Немецкий офицер приказал обыскать одежду, перевернул носком сапога корзинку, где лежала бутылка молока и несколько лепёшек.
– Обед несли… Можно было и не стрелять.
Подошёл ещё один офицер, из эсэсовцев. Закурив, тоже оглядел трупы и заявил:
– Часовые действовали правильно. Сейчас все лезут к железной дороге. Другие поостерегутся.
На полустанке разведчики сумели взять «языка», немецкого солдата, неосторожно отошедшего от вагона. На допросе он рассказал, что их артиллерийский полк перебрасывают из Франции на Восточный фронт. Фюрер готовит новое наступление и добьёт Красную Армию до наступления осени.
– Ваш сраный фюрер уже два года подряд пытается это сделать, – усмехнулся майор Журавлёв. – И оба раза пинка под зад получал. Забыли уже про Москву и Сталинград?
Артиллерист, солдат лет двадцати, сопел, прикуривая очередную сигарету.
– Чего примолк, завоеватель? – не церемонясь, влепил ему затрещину Виктор Авдеев. – Догадываешься, как сведения из «языков» выколачивают? Героя из тебя уже не получится. С оружием к нам угодил, вон карабин и патроны, даже нож на поясе носил. Пойдёшь по всем спискам, как дезертир. А семьи дезертиров, насколько я знаю, подлежат заключению в концлагерь.
– Никто не поверит, что я сбежал, – запальчиво выкрикнул парень. – Я служу в армии уже второй год, давал клятву на крови.
– Это что за клятва? – насторожился комиссар Зелинский. – Людей расстреливал?
Разглядев, что перед ним сидит комиссар, еврей по национальности, артиллерист понял, что ляпнул лишнее. Начал путано оправдываться, но Авдеев перебил его:
– У нас времени нет твою болтовню слушать. Говори по делу или шлёпнем из твоего же карабина. А волки и вороны от тебя одно говно оставят. Хоронить – чести много.
– Суд у нас короткий, – добавил побагровевший комиссар. – Тебя в Россию никто не звал, вот и подыхай в лесном овраге.
