Обычный пехотинец с автоматом Калашникова в руках, «Мухой» за плечами и гранатами в оттопыренных, штопаных-перештопаных карманах брал Шали и Самашки, Аргун и Грозный, Первомайское и Бамут.
Он познал за эти месяцы и опьянение побед, и бессильную ярость перемирий. Он терпел голод и холод, жрал конину, пил из луж. В двадцатый раз зашивал ползущую по швам, выходившую все мыслимые сроки «мабуту».
Пехотный офицер, не отличимый от своих солдат, в грязи, в поту, в мазуте и гари вел своих солдат на штурм опорных пунктов и сел, сбивал с горных вершин засады, стиснув зубы организовывал бой в окружении, вытащив один патрон из магазина и спрятав его в карман.
* * *
Комбриг 166-й Цыганков — кряжист и стремителен. Бригада накапливается для штурма на обратных скатах высоты 439.0, господствующей над Белгатоем. Пока разведка изучает подходы к кишлаку, комбриг, стоя между двумя БМП, склонившись над картой, ставит задачу командирам. Неподалеку грохочет минометный разрыв. Все инстинктивно пригибаются. На карту падает вывернутое взрывом крошево земли. Комбриг досадливо смахивает землю ладонью.
— Начальник артиллерии, в конце концов, заткнешь ты эту суку или нет? — раздраженно спрашивает он майора, стоящего рядом. — Обработайте хорошенько вот здесь, — он тычет карандашом в карту. — Заодно и «птурсников» выкурите.
Артиллерист тотчас же хватается за тангенту радиостанции, стоящей у ног.
Комбриг лезет в карман за сигаретами. Вместе с пачкой из кармана тянется широкая зеленая лента с белой вязью арабских букв. Налобная повязка боевика. Его талисман. Повязка из дорогого бархата, заботливо расшитая — явно не простого «духа».
— Разведчики мои вчера принесли, — поясняет комбриг. — Накрыли опорный пункт «чехов», только клочья летели…
При ближайшем рассмотрении вся повязка в ломкой коросте засохшей крови…
166-ю бригаду называют здесь «железной». Сначала называли ее так по позывному, да так и пошло, но уже из уважения. Бригада с ноября на передовой. Начинала еще с Первомайской, где девять дней лежала в снегу и грязи, сначала блокируя радуевскую банду, а затем наравне со «спецами» штурмовала село. Потом — наступление на юг. Теперь вот эти горы.
— У нас за плечами два Алероя, два Центороя, — шутят в бригаде. То есть кишлаки с одинаковыми названиями, одни — на равнине, другие — уже в горах.
Воюет бригада смело, расчетливо.
* * *
…Видимо, Лев Толстой что-то перемудрил, но на войне очень сложно оставаться Пьером Безуховым. Сторонним наблюдателем. Бесстрастным свидетелем. Уже через сутки в сознании прочно закрепляются два понятия: «мы» и «они». Мы — это русские. Армейцы, эмвэдэшники, штурмующие эти горы. «Они» — «чехи», «духи», «нохчи» — чеченцы, дерущиеся против нас. Бьет артиллерия — «наши работают». Прошелестела пуля над головой — «их» снайпер целил. Да и тебя самого уже вскоре видят «своим». А привыкнув к тебе, оценив крепость твоих нервов, послушав за стаканом чая или водки твои мысли, тянут за рукав: «Пошли, снимешь «душка» подстреленного»; «Там оружие захватили — идем покажу».
Нет, Пьером Безуховым на войне быть невозможно. Разве что иностранец может быть здесь таковым. Впрочем, доморощенных «иностранцев» среди пишущих о Чечне хватает. По большей части тех, кто любит говорить: «Эта страна» и имеет удивительную привилегию — за считаные часы находить и брать интервью у Дудаева…
* * *
В войсках этому генералу дали кличку Шаман.
— Во, видишь, Шаман опять колдует… — уважительно говорит мне пожилой солдат-контрактник, показывая на вершину горы. Там, еле видный, сидит, склонившись над картой, генерал…
Отсюда, с вершины, открывается странный, почти мистический вид. Подпирает горизонт седой от снегов Кавказский хребет, а у его подножия, между холмов, раскинулись кишлаки.
Те самые, за которые мы деремся. И война разворачивается под нами, как в странном театре, приближенная к глазам артиллерийской оптикой. Перебегают солдаты, ведут огонь танки, горят дома. И в душе вдруг рождается странный холодок прикосновения к чему-то высокому, закрытому для человека.
Там, внизу, в сплетении улочек, среди стен, заборов, садов, дерутся насмерть в крови, поту, ярости сотни людей, для которых мир сузился до прорези прицела, в который ловят каждое движение врага. И им невдомек, что сверху за всеми ними наблюдает кто-то еще.
