Речка

Вячеславу Михайловичу Субботину

Голавль схватил брошенный в воду репей, унес его с собой, пожевывая белесыми губами, потом репей вдруг всплыл.

Солнышко плавает на воде.

— Эй ты, солнышко, отодвинься, ты загородило отсветом своим голавлей, я их не вижу за тобой. Дай я на них полюбуюсь.

Как мало нужно детству материала, чтобы слепить из пустяка сказку, а из сказки сотворить подлинный рай.

— Дождь, дождь!..

И ребятишки, засунув в кусты, под развесистые лопухи одежонку, с визгом бросились прятаться в пузырящуюся, звенящую от дождя речку. А ворчливая туча сыплет и сыплет сверкающие бусины на берег, на деревья, на стаю белых гусей у берега, на ребячьи головы, которые, прячась от дождя, то и дело ныряют под воду — в пескариное, уклеечное царство.

Где какая рыба может держаться, мальчик узнавал не по рельефу дна (откуда ему было знать, где какой под водою рельеф?), а по берегам, по их форме, по растительности на берегах и в воде.

Заливчики, заляпанные глянцевыми сердцеобразными листьями лилий и кувшинок, с желтыми и белыми лампадами цветов, — пастбища голавликов величиной с палец. А вот крупные голавли держатся в другом месте. Они на быстрине, где и караулят добычу под склоненными к воде ветвями ветел, тальника, ракит… Еще крупные голавли держатся возле упавших в воду деревьев, склевывая с поверхности проносимых водою насекомых; иногда рыба бьет по плывущему насекомому хвостом, топит его, чтобы разделаться с ним под водой, — тогда вниз по течению сплавляется широкий расходящийся круг от всплеска, и в круге этом колеблются береговые отражения…

В одну из ночевок у костра мальчику рассказали о щучьих проделках. Что она, мол, ночью, по росе, вылезает на луг поохотиться на лягушек. Рассказывал пастух. Он все-все знает, что творится по ночам в лугах. Сам однажды спугнул в зарослях луговой травы такую щуку. Она согнулась в колесо — хвост к голове, покатилась обручем по лугу и бухнулась в воду.

Мальчик поверил!

Он расставил удочки в луговой траве возле берега, наживил их большими выползками.

Утром пришел за добычей.

Одного выползка склевала ворона, она заглотила его вместе с крючком, села на дерево и запутала леску между ветвей. Второй выползок зарылся в землю и утащил за собою леску. Выходит, сама земля клюнула на эту приманку. Третий свалился в речку, и там его съел сом, которого мальчик еле-еле вытянул из реки. Сом был скользкий, пятнистый, с маленькими синими глазками.

На другую ночь мальчик встретился с пастухом у костра и рассказал ему о своей удаче. Оба, попадав в траву, хохотали так, что едва не обгорели в костре. Мальчик даже обессилел от смеха и от того, что пастух поверил его выдумке, так же как он сам накануне поверил пастуху.

Он отдыхал, лежа на спине. И вдруг ему открылась черная глубина ночного неба. Мальчик притих, замер… Он слушал, как чмокает в берега ночная река, как возится в камыше рыба, как во тьме на соседнем плесе ударил хвостом большой сом. Курчавые силуэты деревьев проступали на фоне звездного неба. И все это связалось воедино в его сознании. Он вдруг начал думать совсем взрослое — о том, что в этом прекрасном мире людям отведены тоже — подобно реке и небу — своя особая роль и свое особое место, а счастье и покой зависят от того, как хорошо и полно выполняют люди свое назначение на своем месте на земле. Он думал так и чувствовал себя небывало счастливым, и через ощущение этого счастья он словно бы сливался в одно — с рекой, деревьями, небом, лугами… Так ручей сливается с рекой, река с морем… Так в груди человека сходятся в одном букете и запах полыни, и запах кострища, и запах речной тины. Чудесная смесь!

В полной мере он оценил ту памятную ночь, лишь навсегда уйдя с берегов этой речки, простившись с лугом, в котором по ночам щука охотится за лягушками, «плавая» по его росам.

Оспины, оставленные градом на шляпках грибов, не откроются археологам. Археологи могут многое раскопать, но только не поэзию текущей жизни. Ее ловить нужно в тот самый миг, когда она существует. Иным способом к ней не прикоснуться.

В квартале, где мы жили, была пекарня. Она и сейчас там, но скоро, видимо, ее переведут в новое здание. На улице, возле пекарни, — коновязь, она тут была всю войну и несколько послевоенных лет, пока лошадей не сменили грузовики. К ней привязывали лошадей, когда привозили в санях или в телегах, в зависимости от времени года, мешки с мукой. За коновозчиков и за грузчиков тут были женщины. Нас, уличных мальчишек, интересовали не столько коновозчицы, сколько их лошади, особенно мерины с белыми хвостами. Считалось: рыболовная леска из хвоста кобылицы менее прочна, а белую рыба в воде не видит и клюет вернее. Выстричь прядь волос у мерина, пока коновозчицы, взвалив мешки с мукой на плечи, пошатываясь, уносят их во двор пекарни, было великой удачей и доблестью. Увы, свойство «бытия без клякс», как остроумно определил первоначальное детство писатель В. В. Розанов, таково, что потом ярче помнишь, как вываживается клюнувший на кузнечика язь из кипящего мельничного омута, чем как жили и работали окружающие взрослые люди, то есть в эти военные годы почти сплошь — женщины…