Охранник, человек, от которого пахло дымом и потом, быстро обыскал меня. Он едва смог сдержать гримасу на своем лице, и я отвернулась, чтобы вместо этого посмотреть на небольшие здания трущоб. Охранники ненавидели касаться меня. Думаю, их это приводило в ужас.
Он резко повернул голову к двери, вытирая руки о штаны, как будто мог стереть смерть.
Нет. Я уже пыталась.
Охранник придержал для меня дверь, и я проскользнула внутрь. На верхних этажах центра находились кабинеты служебного персонала; я пробежала вниз несколько пролетов темной лестницы и остановилась на восьмом этаже, где находились комнаты ребутов.
Ниже было еще два этажа, к которым ребутам был разрешен доступ на постоянной основе, но, в основном, там находились медицинские исследовательские лаборатории, в которых я редко бывала. Время от времени им нравилось изучать нас, но, по большей части, они использовали это пространство для исследования человеческих заболеваний. Ребуты не болеют.
Я протянула свой штрих-код охраннику у двери, он просканировал его и кивнул. Мои ботинки почти не создавали шума по бетонному полу, когда я шла по коридору. Все девушки в моем крыле спали или притворялись спящими. Я могла видеть каждую комнату через стеклянные стены. Уединение было правом человека, а не ребута. Две девушки делят комнату, в которой находилось по две односпальных кровати, прижатых к стене. Комод в конце обеих кроватей и шкаф в задней части комнаты, чтобы разделять вещи — вот, что мы называли домом.
Я остановилась перед своей комнатой и подождала, пока охранник отдаст приказ кому-то наверху, чтобы открыть мою дверь. Только люди могли открывать двери после того, как они запирались на ночь.
Дверь открылась, и Эвер перевернулась в своей постели, когда я вошла внутрь. Она не спала последние несколько недель. Казалось, она всегда выглядела проснувшейся, когда я приходила после задания.
Ее большие зеленые глаза ребута светились в темноте, и она приподняла брови, молча спрашивая, как прошла миссия. Разговоры после отбоя были запрещены.
Я подняла вверх четыре пальца одной руки и пять другой, и она тихонько вздохнула. Лицо ее сморщилось от эмоций, которые я больше не могла пробудить в себе, и я отвернулась, чтобы развязать ремешок на своем шлеме. Я положила его на комод, вместе с моей камерой и коммуникатором, и сняла одежду. Затем быстро натянула спортивный костюм — мне было холодно, всегда холодно — и забралась в свою крошечную кровать.
Хорошенькое личико Эвер Пятьдесят шесть все еще выражало печаль, и я отвернулась, чтобы посмотреть на стену, испытывая неловкость. Мы были соседями по комнате четыре года, с тех пор как нам исполнилось тринадцать, но я никак не могла привыкнуть к эмоциям, изливавшимся из нее как из человека.
Я закрыла глаза, но звуки человеческих криков продолжали пульсировать в моей голове.
Я ненавидела крики. Их крики были моими криками. Первое, что я помнила после своего пробуждения как ребута, это пронзительный крик, отскакивавший от стен и звенящий в моих ушах. Я тогда подумала: « Ну что за идиот созда ет этот шум? »
Это была я. Я, вопящая как наркоманка, которая два дня не получала дозы.
Весьма неловко. Я всегда гордилась своей безмолвной стойкостью в любой ситуации. Единственная, кто держался хладнокровно, в то время как даже взрослые утрачивали самообладание.
Но в двенадцать лет, проснувшись в Мертвой Комнате больницы, 178 минут спустя получения трех пуль в грудь, я кричала.
Я кричала, пока они выжигали клеймо на моем запястье с моим штрих-кодом, моим номером и человеческим именем — Рэн Коннолли. Я кричала, пока они запирали меня в клетке, пока вели меня к шаттлу, пока ставили в строй с другими новообращенными мертвецами, которые тоже когда-то были детьми. Я кричала до тех пор, пока меня не привезли в Корпорацию Развития Репопуляции Человека или КРРЧ, в центр, и мне не сказали, что крик означал смерть. Человеческое поведение означало смерть. Неподчинение приказам означало смерть.
И тогда я замолчала.
