Закат письменности как средства, на самом деле, лишь один из эпизодов вечной чехарды образов и слов – как произвольного и последовательного, двумерного и одномерного способов записи/считывания информации. На каждом этапе их взаимодействия важным оказывается не исчезновение того или иного материального носителя, но то, в каком виде сохраняется отношение слов и вещей, концептов и объектов. «Пока в ответном письме не нашлось слова, на которое стало бы ответом увеличенное в три раза изображение», – пишет Сафонов. В самом общем виде, поле этой поэтики определяется со-отношениями плоскостей и процессов, кругов и линий, сцен и сценографий: иными словами, (не)видимого и записанного. Три основных параметра тут «взгляд, речь, отсутствие», отношение которых таково, что «[м]ожно было бы смотреть, но отказываться от того, что бы это могло означать» 3.
Развиваясь из концептуальной революции искусства 1960-х, открывшей, что последнее – это не столько вещи, сколько идеи, поэзия расширенного поля совершает контрпереворот, оказываясь пленницей новых средств. В свою очередь, письмо Никиты Сафонова продолжает прерванный импульс авангардной стратегии дематериализации искусства, искусства-как-идеи. В настоящей книге поэзия предпринимает редкую попытку пройти за пределы страницы не к новым средствам, но от них – поскольку логика иных медиа уже вписана в поэзию – в обратную сторону: к основанию самой языковой способности, попутно вновь пересекая плоскость печатной страницы, отслеживая своим путешествием историю переходов между медиумами и формами.
Если американский концептуализм создавал произведения-идеи как своего рода алгоритмы, то сегодня искусство когнитивной эстетики конструирует то, что можно назвать мирами: определенным образом организованные мыслящие среды, внутри которых возможно возникновение самых разных событий, идей, объектов4: «мыслящий открывает уже не конструкции <…> но длящиеся импульсы безжизненной широты обзора». Пожалуй, можно даже сказать, что «Разворот…» не совсем книга «стихов» – последние проявляются между страницей и взглядом читателя («не для того, чтобы ты читал»), но становятся лишь одним из следствий логики мира, которую рисует книга: «Если раньше поэт вкладывал мысль в форму, уже известную как поэзия, то сегодня работа поэта состоит в изобретении форм мышления. <…> Суть письма уже не в завоевании несказуемого: его невозможное пространство – это немыслимое» (Э. Окар)5.
ЛОГИКИ МЫСЛЯЩИХ МИРОВ
Миры в таких текстах опознаются не столько как визуальные ландшафты (последние часто условны и нестабильны), сколько через действие определенных законов мышления: «высматривая в пейзаже то, что уже стало двойным мышлением <…> не соединяясь в логиках факта…». Потому у Сафонова описания «реальных» пространства (и их восприятия) почти всегда уступают место метафорам (букв.: перемещениям) пространств: схемы движений, фотограммы следов, смитсоновские non-sites: «Полярность движения – не океан, не траектория, предположение о наличии; карта – не знак, прозрачна <…> думаешь: картой, как формулой, как небывалым ветром на местности» – прозрачная карта, дополненная реальность мышления: следующий шаг в когнитивной топографии после (пустой) карты океана из «Охоты на Снарка» и (ни разу не развернутой) карты в масштабе 1:1 из «Сильвии и Бруно».
Мир «Разворота…» находится в непрестанном движении: «перемещаются» не только герои, грамматические единицы и референты, но и сами законы означивания: в момент, когда наблюдатель сталкивается с объектом, тот уже-всегда не то, чем только что назван/увиден, – а то, чем (не)был когда-то или (не)станет однажды: «На вырванных листах уже нет света и сообщения; этим неисполненным не воспользоваться, от чего остается только одна смена и описание». Почти любой объект здесь заражен неким новым качеством, надламывающим его: сквозь проглядывает их, объектов и языка, реальность, совершенно чужая нам. Вездесущее в этом письме «не» – частица призрачного бытия знаков, шрам отсутствия реальности во всяком означаемом: скажи «шелест» – и услышишь «шелест», скажи «не шелест» и прислушивайся к гулу мира за языком: «
