Писатель А. Ладинский в романе «Когда пал Херсонес» так представил себе (вместе с героем — приближённым императора Василия И Ираклием Метафрастом) обстоятельства, при которых это произошло: стрела «вонзилась в землю, затрепетала и осталась до утра на грядке с растоптанными лозами, оперённая птичьим пером, окованная железом лёгкая тростинка... А утром молодой варвар, потягиваясь после короткой ночи, увидел стрелу, поднял её, чтобы положить в свой колчан, и заметил кусок пергамента, на котором были написаны непонятные для него знаки. Не зная, как поступить, он отнёс стрелу к своему князю. Княжеский белый шатёр стоял среди оливковых деревьев. Какой-нибудь пленный ромей, которого держали в лагере для выполнения различных работ, прочёл русским греческое письмо. И может быть, оно было даже на русском языке...». В послании было сказано: «Кладязи, аже суть за тобою от въстока, из того (нужно: из тех, — Авт.) вода идёт по трубе, копав перейми» (в Никоновской летописи: «...и сипе копав, преимеши воду и възмеши град»). То есть: колодцы городского водопровода за тобой, трубы под тобой. Перекрой воду и с победой тебя, княже!
Впечатление, произведённое стрелограммой на Владимира, было грандиозным. Ещё бы! Неизвестный друг с низким поклоном преподносил ему ключи от Корсуня. Взволнованный князь, «возрев на небо», поклялся, что «аще се ся сбудет», то он сразу же крестится, так, во всяком случае, говорит летописец, внушавший своим читателям, что Владимир крестился именно здесь, на берегу Чёрного моря, а не ранее того, в Киеве или Василеве, как утверждали иные, и что, по мнению учёных, ближе к истине. Ну что же, вполне возможно, что повелитель Руси и в самом деле произнёс нечто подобное — в пылу чувств или в порядке подготовки приближённых к крутому повороту в мировоззрении страны. Ведь совершенный над ним обряд (крещение или только оглашение) был, вероятно, тайным. Но что бы он ни сказал, глядя на небо (видимо, князь читал или слушал послание не в шатре, а на свежем воздухе), радость его была, конечно, искренней. Естественно, что Владимир совету внял и через некоторое время уже вступал с войском в покорённый Корсунь[7].
Попробуем представить себе эту картину. Вот движутся по длинной, растянувшейся почти на километр, главной магистрали города дружины варягов, славян, кривичей и чёрных болгар, дивясь красоте идеально прямых улиц и великолепных, вымощенных большими (порой ещё античными) плитами площадей, огромности церковных базилик и общественных зданий и нарядности крестовокупольных храмов, «кумирам» на пьедесталах и бассейнам (обезвоженным) на перекрёстках. Вглядываясь в измождённые жаждой лица недавних противников, угрюмо наблюдавших за шествием варваров, в их воспалённые глаза и потрескавшиеся губы, князь ищет среди них того единственного, кому обязан своим неожиданным триумфом, и размышляет, найдёт ли его, чтобы отблагодарить. Наверное, он очень сожалел, что отважный и перспективно мыслящий стрелок из благоразумной осторожности не сообщил своего имени и адреса. Но вскоре морщины озабоченности на его молодом челе разгладились. Ибо герой вовсе не собирался затеряться в толпе, почитая наградой себе само содеянное. Он не замедлил предстать пред очи победителя, в надежде получить осязаемые доказательства, что служба его оценена. Разумеется, в летописи об этом нет ни слова. Однако легко понять, что никаким другим способом Владимир не смог бы разыскать в незнакомом городе неведомого ему благонамеренного обывателя, даже если бы очень этого хотел. (А после того как бывали удовлетворены его желания, князь порой охладевал к людям, их исполнявшим). Не спрашивать же ему было у горожан, кто их предал и как ему разыскать этого достойного во всех отношениях человека. Следовательно, честолюбивый корсунянин, скорее всего, сам целенаправленно ковал своё счастье. Подобный вывод будет правилен и если прочесть записку Анастаса в редакции Никоновской летописи, где герой приоткрыл-таки инкогнито, предпослав краткую самоаттестацию: «Се яз, Анастас, сказую ти истинно, о Владимире...» Всё же и здесь, кроме драгоценного имени и заверения писца, что он хороший человек (в чём князь не имел оснований сомневаться), не было ничего — ни адреса отправителя стрелограммы, ни места службы и должности. А мало ли в Корсуне Анастасов! Значит, «найтись» стрелок мог только по собственной инициативе. А это существенный штрих к его портрету.
