Удостоверившись, что по тропе кто-то двигался, туземец издал гортанный крик птицы и достал из подвешенной на суку кожаной сумки костяную стрелку. Избегая прикосновения к её липкому красному острию, засунул стрелку в полую трубку, протолкнул внутрь гибкой тростинкой. Трубка была нацелена на средину тропы, и разукрашенное лицо туземца обезобразилось ухмылкой удовлетворения. Он ухватил руками оба черенка вёсел, раздвинул лопатки, приготовился резко ударить ими по груше и застыл, невидимый с тропы в листве дерева.
На тропе показался измученный и тяжело бредущий ящер. По его рогатой голове и по седоку в широком седле таинственно скользили пятна лунных отсветов. Они приближались к засаде, не догадываясь об этом, и слышалось, как наездник заговорил с ящером.
– А ты молодец, – негромко заметил Иван, одобряюще похлопав Топтуна по шее.
Топтун вышагивал с тихим хрипом, голова его устало клонилась к самой тропе.
Нападение с деревьев застало обоих врасплох. Иван перчаткой успел отбить шип, выпущенный из духового ружья слева от себя, но шип, что летел справа, впился ему под ухо. В тот же миг несколько костяных стрелок вонзились в шкуру ящера. Иван выдернул шип, но не успел дотянуться до аптечки, – сеть из прочных лиан упала с веток и накрыла его и ящера. Перед глазами всё поплыло, начал двоиться Топтун, который яростно бился с сетью, однако только запутывался в ней. Но вот Топтун пьяно зашатался и рухнул, а с деревьев посыпались дикари туземцы. Они тоже двоились, троились, с торжествующими криками бегали вокруг, потрясали дротиками и духовыми ружьями. И самое большое из ружей имело на конце упругую грущу...
Утром, когда всходило приветливо обещающее жаркий день светило, Иван висел подвешенным за руки, в кистях связанные прочной лианой. Удерживающая его на весу лиана была перекинута через корявую ветвь уродливого от старости дерева, и от той ветви пологой струной протянута за выложенную вокруг дерева небольшую каменную ограду загона. За оградой другой её конец был привязан к толстому корню этого же дерева, где он скобой выступал из земли. А в загоне под Иваном копошились мелкие, похожие на карликовых ящеров твари; острые жёлтые клыки безобразно торчали из их открытых пастей с двумя рядами острых зубов. Все они толкались, вытягивались к его обнажённым ступням, повизгивая и похрюкивая от голодных, откровенно плотоядных желаний.
Дерево было единственным на затоптанной поляне и, явно служило культовым целям. На поляне было людно. Её окружали десятка три вместительных хижин, накрытых крупными листьями папоротниковых растений, которые высохли, побурели от времени. У самых больших хижин, отделяясь от толпы женщин и детей, в первых рядах стояли притихшие мужчины, которые встревожено наблюдали за неистовым танцем жилистого коренастого жреца. Голову жреца скрывала личина злобного ящера, в телодвижениях, напоминающих движения звероящера, угадывались недовольство и угроза. Жрец иногда надрывно выкрикивал невнятные слова и вскидывал разукрашенные татуировками руки к солнцу, порождая трепет среди туземцев. В танце он постепенно возбуждался и приближался к загону, а толпа покорно и безмолвно перемещалась за ним.
Последовал особенно душераздирающий вопль жреца, и он без сил рухнул на колени, умолк и застыл. Он единственный не шелохнулся, когда мужчины неохотно расступились, образовав широкий проход к дереву с подвешенным Иваном, чтобы он был видимым с холмистого возвышения, где выделялась самая большая и самая высокая хижина. Грузный темноволосый вождь властно ступил наружу из той хижины, а рядом с ним, плохо сдерживая усмешку над его видом и нравами, показалась Елена. Молодые воины разбежались по проходу, древками копий отгородили проход от толпы, в которую продолжали вливаться пожилые женщины и малые дети.
Вождь подождал, пока сзади займут свои места ближайшие родственники, и затем во главе свиты, надменно глядя только перед собой, направился проходом между встревоженными соплеменниками к корявому дереву. Елена вышагивала слева от вождя, и от остальной свиты их отделяли четверо рослых телохранителей и палач с каменным топором на плече. Палач был на голову выше самых крупных мужчин племени и порождал у толпы страх одной своей недюжинной силой, которая чувствовалась в его тяжёлой поступи.
