Перед отъездом Алику позвонили из ОВИРа, подошла Варвара, и Алик вновь выкрутился, объявив, что его посылают на симпозиум за границу.
В аэропорту Алик сказал Варваре, что едет сообщать о важнейшем открытии, его будут охранять, но там мафия, и всякое может быть. Но едва он уселся в кресло, и стюардесса по-иностранному объявила маршрут, Алик вздохнул, наконец, полной грудью, и начисто забыл про обмен, Варвару и все, связанное с этой жизнью.
В Штатах Алик устроился хорошо. У него работа, семья, дом, три автомобиля, небольшая компания друзей. На уик-энд они едут на побережье, и сидя в креслах, потягивая колу, глядя на волны, товарищи Алика, бывает, вспомнят ту жизнь, и что у кого в ней было. Если поблизости нет жены, Алик иногда говорит: "Любимая женщина там у меня".
1989
Она не любит только ...
Она не любит только выносить мусор и, входя утром в кухню, жмурясь от слепящего света, она отводит от мусорной миски глаза. Будильник звенел, она его заглушила, но лишь несколько мгновений между сном и явью она лежала, приходя в себя, еще не слыша метронома, но когда сознание прояснилось, сразу параллельным кодом полезли дела, и, оторвавшись от подушки, она посмотрела на циферблат и ахнула: сразу пошли ее собственные часы, сразу началось соревнование.
Эта схватка со временем начинается с утра, когда в час с минутами надо втиснуть все эти замачивания булок, сбивание и жарку котлет дочке на обед и всем на ужин, кашу на завтрак, побудки детей, грызню с мужем по мелочам, посуду, сборы, выпроваживание в школу, в садик, наказы. Первый этап кончается, когда, словно разорвав финишную ленту, она захлопывает за собой дверь, стоит в лифте в пальто с перекрученным поясом, кое-как намазанными губами.
Дорога на работу - второй раунд: она едет, между освещенными коробками домов синеют куски предрассветного неба, автобус подходит к метро - яркие прожекторы, шарканье сотен ног, слиянье в толпу бледных сумеречных лиц поглощают и ее, и, вытащив руку с сумочкой из давки, она смотрит на часы уже только в вагоне, прикидывает число минут и станций, пробегает мысленно оставшийся путь, гадая, успеет ли ступить за турникет минута в минуту.
У нее, как у триггера, бывают два состояния, два уровня душевного настроя - высокий и низкий. Обычно они чередуются - если накануне был подъем, на следующий день спад. Придя на работу и включив дисплей, в день спада она долго сидит, уставившись на зеленые цифры. В голове гудит от машины, от недосыпа, от веселых мужских голосов, внутри нарастает беспокойство, что время идет, а она сидит, и все это видят, и она натирает бальзамом виски. Если день такой, то поражение предопределено, оно и в стертых по ошибке с диска файлах, в пережаренных котлетах, в падающих с сушилки мисках, в кончившихся как раз перед нею сосисках, автомате, облившем подсолнечным маслом, кашле перегулявшего сына, двойке у непроконтролированной дочки.
Бывают дни очень высокого подъема, когда все ладится, спорится, стройно скользит. Тогда она уже с утра в автобусе знает, что будет править в программе, сосисок хватает после нее на одного, что придает дополнительный импульс, обрывающие руки сумки несутся легко, она успевает вымыть везде полы, проверить от корки до корки уроки, сделать малышу ингаляцию и почитать ему "Бармалея". Из колеи, правда, могут выбить телефонные звонки, хоть и говорит она редко, всегда - свернув шею, прижав трубку к плечу, что-то помешивая или моя. Разговоры нарушают установленный порядок дел: почистивший зубы полуголый сын бегает, ковыряя хлеб, а отнюдь не ложится, дочка вместо уроков крутится перед зеркалом в бабушкиных бусах, муж шуршит газетой - ему на все наплевать. Если это день подъема, она умудряется быстро закруглить разговор и все моментально наладить. Если же это день спада, то собеседницу ей не унять, она терпеливо перемывает кости нескольким знакомым, отрешенно наблюдает за разошедшимися детьми и с кроткой покорностью, признавая свое поражение, отслеживает время.
У нее есть только один час, и в дни подъема и в дни спада, один собственный час - с десяти до одиннадцати. Уложив детей, она плюхается на диван и смотрит телевизор. Каждый вечер она мечтает не прерываться вот так, доделать все дела до конца, лечь в постель и перед сном посмотреть телевизор со спокойной душою, и каждый вечер, не утерпев, присаживается на минуту, и у нее уже нет сил встать. Сидение отравлено мыслями о несобранных бутербродах, не поглаженных формах и не замоченном белье, она вздыхает и повторяет несколько раз: "Ну, что я сижу?"
