Разум и революция - страница 12

Однако радикальный смысл основных идеалистических понятий постепенно ослабевает, и они все сильнее сообразуются с господствующей общественной формой. Мы увидим, что этот процесс был обусловлен концептуальной структурой немецкого идеализма, сохранявшего основные принципы либерального общества и не позволявшего выходить за его пределы.

Однако конкретная форма, в которой в гегелевской системе произошло примирение философии и реальности, определялась ситуацией, сложившейся в Германии к той поре, когда он разрабатывал свою систему. Ее ранние философские понятия Гегель формулировал в условиях упадка германской империи. В начале своей работы, посвященной конституции Германии (1802), он заявляет, что немецкое государство последнего десятилетия восемнадцатого века — «больше не государство». Пережитки феодального деспотизма по-прежнему сильны в Германии и стали еще тягостнее, так как страна распалась на множество мелких деспотий, соперничающих между собой. В империю «входили Австрия и Пруссия, курфюрсты, девяносто четыре церковных и светских князя, сто три барона, сорок прелатов и пятьдесят один имперский город; в целом она состояла почти из трехсот земель». В самой империи «не было ни одного солдата, ее годовой доход составлял всего лишь несколько тысяч флоринов». Не существовало никакой централизованной юрисдикции; Верховный суд (Дег'с/^Аат- тегдепсМ) был рассадником «взяточничества, произвола и продажности».[42] По-прежнему господствовало крепостное право, крестьянин оставался вьючным животным. Некоторые князья как встарь сдавали своих подчиненных внаем или продавали как наемников в чужие страны. Строгая цензура подавляла малейшие просветительские начинания.[43] Сложившуюся картину современник описывает так: «Лишенный закона и справедливости, защиты от произвольных поборов, страшащийся за жизнь своих сыновей, свою свободу и права, оставаясь легкой добычей деспотической власти, страдая от отсутствия единства и национального духа... — так живет наш народ».[44]

В отличие от Франции в Германии совсем не было сильного, сознательного, политически образованного среднего класса, который мог бы вести борьбу с абсолютизмом. Аристократия правила, не встречая сопротивления. «Почти никто в Германии, — замечает Гете, — не завидовал этой огромной привилегированной массе и не сетовал на ее счастливые преимущества».[45] Разбросанный по многочисленным городкам с их собственными правительствами и местными интересами, средний класс не мог сформировать и сохранить хоть сколько-нибудь серьезную оппозицию. Столкновения между правящими патрициями и цехами и ремесленниками, конечно же, имели место, но нигде дело не доходило до революционного движения. Свои прошения и жалобы бюргеры сопровождали молитвой о том, чтобы Бог уберег отечество от «ужаса революции».17

Со времен немецкой Реформации народ привык к тому, что для него свобода является «внутренней ценностью», вполне совместимой с любой формой рабства, что должное повиновение предержащим властям — необходимое условие вечного спасения, а тяжкий труд и бедность — благословение в очах Божиих. Долгий путь научения дисциплине привел к тому, что в Германии потребность в свободе и разуме обратилась внутрь человека. Одна из решающих задач протестантизма заключалась в том, чтобы побудить освободившихся индивидов к принятию сформировавшейся социальной системы, переведя их притязания и потребности из мира внешнего в мир внутренний. Для Лютера христианскаясвобода представляла собой внутреннюю ценность, реализуемую вне зависимости от всех и всяческих внешних условий. Когда дело касалось истинной сущности человека, социальная реальность отходила на второй план. Потребность в осуществлении своих возможностей человек учился обращать на себя, «искать внутри» себя, своей реализации, а не во внешнем мире.18

В своем происхождении немецкая культура неразрывно связана с протестантизмом. Там возникло царство, в котором обитали красота, свобода и нравствен- [46][47] ность и которое не могли поколебать никакие проявления внешний жизни, никакие ее борения; оно было отъединено от жалкой общественной жизни и укоренено в «душе» индивида. Именно это и породило тенденцию, широко распространенную в немецком идеализме, — готовность примириться с социальной реальностью. У идеалистов эта тяга к примиренчеству постоянно противоречила их критическому рационализму, и, в конечном счете, идеал, выдвигаемый их критицизмом, а именно — рациональная политическая и социальная реорганизация мира, стал сходить на нет и превращаться в сугубо духовную ценность.