Однажды я нашел пещеру. Из тьмы доносился странный хор голосов, мне почудилось, будто на меня смотрит пара сверкающих глаз. Уставший от монотонности нашего островного бытия, я не сомневался, что так или иначе моей жизни наступит конец, и не видел ничего страшного в том, чтобы исследовать представшую передо мной загадку. Так я решил изучить пещеру — и как же горько я с тех пор каждый день жалею об этом!
Я спустился всего на несколько ярдов, когда меня схватило множество — тысячи! — рук и швырнуло оземь. Твари, напавшие на меня (я не сомневался, что это кровожадные звери, хотя потом узнал, что они были людьми), тащили меня в глубь пещеры и повторяли ужасным хором: «К'ялох Д'аргеш Ф'ах! К'ялох Д'аргеш Ф'ах!»
С моего тела сбрили все до единого волоски, зубы заточили кусочком кремня. Я был весь в ссадинах от их грубого обращения. Голого, дрожащего и окровавленного, меня оставили с тем, кто держал себя как вождь. Думаю, не стоит описывать мое изумление, когда он заговорил по-английски, пусть голос его и звучал резко, как будто он давно не пользовался этим языком.
Он оказался членом пещерного племени, когда-то, как и все люди, жившего на поверхности, но теперь спустившегося под землю, чтобы поклоняться пантеону жестоких богов-чудовищ, которых они называли К'ялох. К'ялох — древняя раса, старше людей и даже зверей, старше, чем Большая Перемена, старше, чем само время. Они спят в ожидании того дня, когда смогут пробудиться. И когда они проснутся, все, что мы знаем, будет разрушено. «К'ялох Д'аргеш Ф'ах, — сказал тогда вождь. — Левиафан спит, но скоро он проснется».
История о том, как я сбежал и вернулся домой, довольно долгая, — заключил Палмер. — Но ее незачем рассказывать, ведь ничто на свете не имеет никакого смысла. Если я молчу… если я чудной — так это потому, что с тех пор жизнь мало мне интересна. Да и как она может… что толку предаваться банальным людским делам? К'ялох Д'аргеш Ф'ах, — повторил он медленно. — Скоро Левиафан проснется.
Палмер посмотрел на своих задумавшихся слушателей, на морские воды, бурлящие там, где когда-то был остров Погибель.
— Он проснулся.
* * *
Должно быть, в человеческом сердце есть что-то, возможно, какая-нибудь естественная жидкость, которая сдерживает печаль, даже если ее требуют самые тяжкие обстоятельства. Видимо, поэтому Дэшвуды все еще пребывали в том же благостном расположении духа, какое царило на Погибели перед пробуждением Левиафана, несмотря даже на то, что не верить рассказу мистера Палмера у них не было причин. Миссис Дэшвуд не могла уснуть от счастья (и не в последнюю очередь оттого, что спать ей приходилось на койке Одноглазого Питера, который любезно ее уступил) и не знала, как получше обласкать Эдварда или похвалить Элинор, как возблагодарить небо за его избавление, не ранив, однако, при этом его чувств, как дать им возможность побыть наедине и в то же время налюбоваться на них и насладиться их обществом.
Марианна могла выразить свое счастье лишь слезами. Невольные сравнения порождали сожаление, и ее радость, не менее искренняя, чем любовь к сестре, не располагала ни к шумной веселости, ни к разговорам.
— Арр, — только и говорила она, вторя окружавшим ее пиратам. — Арр.
Но что же Элинор, что чувствовала она, сидя на корме «Ржавого гвоздя» и вглядываясь в горизонт, туда, где когда-то был ее дом? С того самого мгновения, как она узнала, что Люси вышла за другого, что Эдвард свободен, и до тех пор, как очутилась в океане и ей пришлось плыть что было сил, лишь бы не пойти чудовищу на закуску, она пережила бурю разнообразных настроений, и не хватало среди них только спокойствия.
Но едва она осознала, что последнее сомнение, последняя забота рассеялись, едва сравнила свое теперешнее положение с тем, каким оно было совсем недавно, и убедилась, что Эдвард, не потеряв лица, освободился от уз предыдущей помолвки и немедленно воспользовался своей свободой, чтобы просить ее руки и признаться в любви, такой нежной и верной, какой она ее и представляла, а затем помог ей бежать от древнего чудовища в буквальном смысле размером с остров, как на нее нахлынуло счастье столь огромное, столь всеобъемлющее, что потребовалось несколько часов, чтобы унять нервы и хоть как-то успокоить свое сердце.
