- А-зе здеся нельзя, здеся не места! - встрепенулся Ахиллес, расширяя все больше и больше зрачки.
Свидригайлов спустил курок."
Смысл этой полумаскарадной сцены весьма прозрачен. Покинув около пяти утра захолустную гостиницу с греко-римским названием "Адрианополь", Свидригайлов направляет свои последние шаги к каланче, как бы ко вратам небесным, возле которых его, конечно, встречает нездешний страж в греко-римской каске и намекает, что он направился не к тем воротам: каланча - пожарная, а не церковная, и у тех врат должен бы стоять совсем другой еврей, хотя, может быть, тоже в римской каске - св. Петр - "Здеся не места." Знает он, что ли, чего барин ищет?
Свидригайлов, однако, неожиданно сердечно его приветствует, называя даже братом. ( Я после этого специально просмотрел весь роман, чтобы найти не называл ли он так еще кого-нибудь. - Нет, никого, ни разу.) Он, таким образом, как бы уже в бесшабашном предощущении последней бездны сообщает привратнику, открывающему туда дверь: "мы одной крови - ты и я!". И добавляет, что место это - пародия на церковь - как раз и есть подходящая площадка для аннигиляции нераскаянного грешника, отпавшего сына церкви, добычи Дьявола.
Хотя пожарник, конечно, одет в обыкновенную шинель, автор пишет, что он был "закутан в серое солдатское пальто", как будто в тогу. Свидригайлов только здоровается с пожарником, а тот немедля отвечает, что "здеся не места", будто ему ведомы невысказанные людские желания. Когда Свидригайлов достает револьвер, неуязвимый - а судя по поведению, и неустрашимый - Ахиллес даже не шевелится, будто он заведомо знает, что опасность грозит не ему. Встрепенулся он лишь после того, как Свидригайлов приставил револьвер к своему виску. Реальный персонаж, пожалуй, только тут бы и успокоился...
Уже две тысячи лет евреи в сознании христианских народов маячат свидетелями неясно чего, неизвестно зачем, так что даже лица их приобрели устойчивый "отпечаток вековечной скорби". Они неотступно присутствуют при всех мало-мальски значительных событиях, и это их провиденциальное присутствие канонически признается христианской (греко-римской) церковью и недвусмысленными высказываниями ее основоположника - св. Павла. Хотя добросовестный христианин ни при каких обстоятельствах не может от этого свидетельства отвертеться, и потому писатель в соответствии с духом учения церкви вынужден впустить еврея на страницы своего романа, ничто зато не мешает ему иронизировать, обыгрывая нелепое сочетание греко-римской каски, символизирующей вечное небесное достоинство его роли, с еврейским акцентом, подчеркивающим его сегодняшнее земное ничтожество, не позволяющее даже правильно понять эту роль.
Таким образом, ключом к сцене является не сам еврей-пожарник - фигура скорее анекдотическая, карнавальная - а его непроизвольная связь с учением Церкви. Самоубийство Свидригайлова, не будучи достаточно мотивировано в романе, серьезно мотивировано этим учением.
БЛАЖЕННЫЙ АВГУСТИН И ЗЕМНОЙ ОПЫТ
Христианская церковь, благодаря блаженному Августину, еще с V в. н.э. приняла взгляд, утвердившийся ранее в иудаизме, согласно которому зло не обладает самостоятельным существованием и, следовательно, метафизически восторжествовать не может. Только Бог-Свет-Добро существует в вечности самодостаточно и абсолютно. Соответственно, только доброе начало выступает творчески созидательно и вдохновенно.
Напротив, существование Сатаны-Тьмы-Зла зависимо, локально и временно, а потому творения его мимолетны и неустойчивы:
"...Лице Господне против делающих зло, чтобы истребить с земли память о них... Убьет грешника зло, и ненавидящие праведного погибнут... "
" Им - дорога в бездну и к смешению, ибо они склоняются к тому, чего нет, чего и быть не должно. А Богу... принадлежит все сущее и все, что имеет быть. Ему ведомы дела вечности."
Поэтому Добру и Свету очевидно принадлежит конечная победа: "Воссияет Свет горний, и Тьма не обымет его!"
Как физику, мне бы хотелось сказать: тьма не сможет обнять света, потому что тьма - это просто отсутствие света, а не наоборот. Однако сама эта научная констатация вовсе не является независимой опытной истиной, а представляет собою результат развития системы идей, основанной как раз на предшествующей богословской аксиоме.
