— Вино ежели доброе, то мне дороже всякой казны. Только боюсь! изведете вы меня, черные поповы тараканы?
— Ой, батюшко! В очесах твоих опробую — доброе вино… Народ много, упиваясь, восхваляет.
Монах открыл бочку, атаман дал чару.
— Ну же, сполни! Сказал — пей!
Монах зачерпнул вина, выпил, покрестившись. Разин все же не верил, позвал с караула близстоящего двух стрельцов и казака:
— Пил чернец — пейте вы!
Воины выпили по чаре.
— Каково вино?
— Доброе, батько, вино, доброе…
— На царевых много худче было!
Стрельцы и казак ушли. Разин, отпуская монаха, сказал:
— Игумену спасибо! Приду к ему, то посулы дам на монастырь.
— Вкушай во здравие! Нынче кружечной справили, а только часть напойных денег повели, отец, брать в казну обители. Строеньишко обветчало.
— То даю, берите!
Монах ушел. С этого вечера Разин начал пить. На приступы к кремлю не выходил. К рубленому городу ходили двое есаулов: Степан Наумов и Лазарь Тимофеев. Оба они, один сменяя другого, на осаду ставили людей. Иногда за них ходил есаул Мишка Харитонов, а Черноусенко атаман позвал:
— Плыви, Михаиле, до Царицына, возьми людей в греби! В Царицыне приторгуй лошадь, гони на Дон и повербуй охочих гулебщиков, веди сюда, или же, где прилучится нашим боевая нужа, орудуй там.
Черноусенко утром сел в лодку с гребцами.
Из-за Свияги, с Яранской стороны, от Московской дороги, в сером тумане все выпуклее становились белые шапки, колонтари, бехтерцы рейтар и драгун. Самого воеводы Борятинского среди боярских детей и разночинцев в доспехах не было, рейтар вели синие мундиры — немцы капитаны. Воевода ехал сзади с конными стрельцами, в стрелецком кафтанишке, в суконной серой шапке с бараньим верхом. Татары и калмыки присмотрели воеводскую рать первые, когда еще лошади рейтар вдали величиной казались с кошку.
Разин лежал в шатре на подушках, покрытых коврами, в кармазинном полукафтане, за кушаком один пистолет, без шапки; лежал атаман и пил. Татарчонок, пестро одетый в шелк и сафьянные с узорами чедыги, прислуживал ему — Разин знал татарский и калмыцкий говор. В хмельном полусне атаман видел себя на пиру у батьки крестного Корнея.
— Дождался хрестника, сатана, чтоб дать его Московии? Ха-ха-ха! А вот поведу рукой да гикну, подымется голутьба — посадят тебя в воду!
Дремлет и видит атаман: пришли на пир матерые казаки, вооруженные: Осип Калуженин, Михаил Самаренин-старый, хитрый, рыжеватый Логин Семенов. Принесли, гремя саблями, кандалы.
— Добро, атаманы-молодцы! А ну, будем ковать хрестника! — кричит Корней, трясет седой головой с белой косичкой, прыгает в ухе хитрого старика серебряная серьга с изумрудом. — Гей, коваля сюда!
Атаман улыбнулся во сне, нахмурил черные брови и вскинул глаза. В шатре перед ним стоит его помощник, есаул Степан Наумов:
— Батько, воевода с войском за Свиягой.
— Дуже гарно, хлопец! Сон я зрел занятной — будто на Дону… будто б на Дону Корней-хрестной кричит, велит меня в железа ковать.
— Тому не бывать, батько! А чуешь, сказываю: воевода к Свияге движется, и рать его устроена.
— Лень мне, Степан! Неохота великая, не мой нынче черед — твой, веди порядок у наших, прикажи готовиться завтра к бою… Воевода сколь верст от нас?
— В трех альбо в четырех.
— Стоит ли, движется к переправе?
— Стоит, не идет к реке.
— Добро! В ночь переправу не затеет, а ночь скоро — к ночному бою мы с него охоту скинули… Вот! Надень мою шапку, кафтан черный, коня бери моего и гони народ — чувашей, мордву, пущай перед Свиягой роют вал во весь город. В валу — проломы для выхода боевого народу, прогалки; у прогалок — рогатки из рогатин и вил железных на жердях, чтоб когда свои идут ли, едут, — рогатки на сторону! Чужие — тогда рогатки вдвинуть, занять им прогалки. Сколь у нас пушек?
— Пушек мало. Каменные от многого огня полопались, деревянные, к бонбам кои, погорели на осаде под рубленым городом от их приметов, у железных и медных вполу всего чета измялись от гару запалы…
— Чего ж глядел, Наумыч, не чинил?
— Оружейников нет, а слободские кузнецы худо справляют… И еще мекал: воеводе не справиться на обрат в месяц.
— Так вот, Степан! За твою поруху наши с тобой головы, гляди, пойдут! Я не о своей пекусь… Моя голова на то дана — твою жалею! Без пушек полбоя утеряли — не меряясь силой.