Калле. Я всегда считал, что у нас слишком мало читают классиков.
Циффель. Прежде всего им надлежит быть в каждой тюремной библиотеке. Мой девиз таков: хорошую книгу в тюремные библиотеки! Для реформаторов тюремного дела это могло бы стать целью всей жизни. Если б они могли добиться этого, тюрьмы скоро потеряли б для начальства всю свою прелесть. И начальство осознало б, что теперь покончено с правосудием под лозунгом: "Полгода целомудрия за украденный мешок картошки".
Калле. Значит, вы выступаете и против целомудрия?
Циффель. Я против установления гармонии в свином хлеву.
Калле. Прежде чем стать безбожником, я примкнул к нудистам. Это самые целомудренные люди на свете. Ничто им не кажется непристойным, и вообще их ничем не взволнуешь. Они гордятся тем, что преодолели чувство стыда и могут платить членские взносы. У меня была задолженность, и меня спросили, не стыдно ли мне. Тогда я перестал быть нудистом и вновь предался порочной жизни. Вернее, какое-то время у меня вообще охоты не было. Слишком много я повидать успел. Образ жизни, фабрики, затхлые квартиры, питание - все это не способствует тому, чтобы люди были похожи на Венер и Адонисов.
Циффель. Очень дельное замечание. Я за такую страну, где имеет смысл не быть целомудренным.
Они возвратились, пройдя еще раз через большую привокзальную площадь.
Затем они попрощались и разошлись - каждый в свою сторону.
5
Перевод А. Гитлиц.
Мемуары Циффеля, глава II. Заботы великих людей. Владеет ли состоянием
Какевотамм?
К тому времени, когда Циффель и Калле снова встретились, Циффель уже
успел написать следующую главу своих мемуаров.
Циффель (читает). "По профессии я физик. Один из разделов физики механика - играет большую роль в жизни современного общества, однако лично мне с техникой почти не приходится иметь дела. Даже те мои коллеги, идеями которых пользуются инженеры, создатели пикирующих бомбардировщиков, я даже сами эти инженеры - вроде как окопавшийся в кабинете железнодорожный чин не ведают, что творят.
Лет десять моей жизни прошли в институте, который находился на тихой зеленой улочке. Обедал я в соседнем ресторане, за порядком в доме следила приходящая служанка и общался я только со своими сослуживцами.
Я жил безмятежной жизнью "интеллектуальной бестии". Я уже упоминал, что мне довелось учиться в образцовой школе, и к тому же я обладал известными, пусть не слишком большими, привилегиями, которые, однако же, изрядно облегчали жизнь. Я вырос в так называемой "хорошей семье", и мои родители не пожалели денег на то, чтобы дать мне приличное образование, - это позволило мне вести жизнь совсем не такую, какую вели миллионы горемык вокруг меня. Я жил настоящим барином: мог трижды в день есть горячее и не отказывал себе в сигаретах, вечером мог пойти в театр и даже каждый день мыться в ванне. Ботинки я носил по ноге, брюки не пузырились на коленях. Я мог позволить себе любить живопись и в музыке тоже не был профаном. А так как я говорил со служанкой о погоде, то прослыл гуманистом и демократом.
Время тогда было сравнительно спокойное. Правительство республики было не то чтобы плохое и не то чтобы хорошее, а значит, в общем, сносное, поскольку оно занималось главным образом собственными делами распределением постов и т. п., а простых смертных, так называемый народ, который не имел к нему прямого касательства, не слишком обременял своим вниманием. Так или иначе, каковы бы ни были мои природные данные, я довольствовался ими - и жил не так уж плохо. Конечно, не все у меня протекало гладко - и на работе и вообще. Случалось иногда быть грубым с женщиной или с коллегами, случалось и поступиться принципами, - но все это были сущие пустяки, стоившие мне не больше труда, чем любому человеку моего пошиба. К несчастью, дни республики были сочтены.
Я не собираюсь, да и не в состоянии дать картину молниеносного роста безработицы и всеобщего обнищания или тем более разобраться в том, каковы были движущие силы, приведшие к таким последствиям. Самым пугающим в этой ситуации как раз и была невозможность разобраться в причинах, которые вызвали катастрофу.
