— Идеальная берлога, Сантьяго, — оглядел стол, и книги, и подстилку Батуке. — Квартирка прямо создана для такой богемы, как ты с Аной.
Обедать отправились в швейцарский ресторан. И официанты и метрдотель знали Чиспаса в лицо, почтительно пошучивали с ним, вились вокруг него радушно и рьяно, а он заставил тебя попробовать земляничный коктейль — это их фирменный напиток, — нестерпимо сладкий и крепкий. Они уселись за столик, откуда открывался вид на море, и глядели на высокие волны, на хмурое зимнее небо, и Чиспас предложил для начала чупе по-лимски, а потом — курицу в пряном соусе или утку с рисом.
— Десерт я сам выберу, — сказал Чиспас, когда официант, приняв заказ, отошел. — Бисквиты с бланманже. После делового разговора нет ничего лучше.
— Собираешься вести со мной деловой разговор? — сказал Сантьяго. — Но надеюсь, хоть работу в фирме предлагать не будешь? Весь вкус отобьешь.
— Я знаю, у тебя от одного слова «деловой» начинается крапивница, — сказал со смехом Чиспас. — Но на этот раз не отвертишься. Не бойся, это недолго. Я специально привел тебя сюда: может, под пиво и острый соус эта пилюля легче пройдет.
Он снова засмеялся — на этот раз не совсем естественно, и, пока звучал смех, ты, Савалита, успел заметить в его глазах беспокойный блеск — посверкивающие тревожные точечки: ах ты, богема, богема, — сказал он, — богема неисправимая. Ясно, думает он, уже не сумасброд, не деклассированная личность, не закомплексованный тип, не коммунист. Нашлось словечко поласковей и порасплывчатей, под которым можно понимать все, что угодно, думает он. Богема ты, богема, Савалита.
— Ну, давай свою пилюлю, — сказал Сантьяго. — Приму перед едой.
— Тебе ведь ни до чего нет дела, академик. — Чиспас замолчал, хотя гладко выбритое лицо еще подрагивало от смеха, но прятавшееся в глубине глаз перерастало в тревогу. — Сколько времени прошло с папиной смерти, а ты так и не удосужился узнать, в каком виде наши дела.
— Я всецело полагаюсь на тебя, — сказал Сантьяго. — Я уверен, ты не уронишь репутацию нашей фирмы.
— Ну, ладно, давай серьезно. — Чиспас поставил локти на стол, подпер подбородок. Помнишь, Савалита, как он моргал, как ртутно блестели его глаза?
— Поторопись, — сказал Сантьяго. — Предупреждаю: как только подадут чупе, о делах — ни слова.
— А дела, как ты сам понимаешь, есть, и ими надо заняться, — сказал Чиспас, понизив голос. Он оглядел пустые столы вокруг, кашлянул и заговорил с расстановкой, осторожно и даже боязливо подбирая слова: — Вот, например, завещание. Там есть сложности, ввод в права наследования затягивается. Тебе придется пойти к нотариусу, подписать целую гору бумаг. Сам знаешь, какой у нас в Перу бюрократизм, сколько волокиты.
Бедняга Чиспас не только смущался и мучился от неловкости — он еще и явно трусил. Должно быть, он тщательно готовился к этому разговору, старался предугадать, о чем ты его спросишь, Савалита, что попросишь, что потребуешь, чем пригрозишь. Должно быть, припас целый арсенал объяснений и доказательств? Как тебе было стыдно, Чиспас, думает он. По временам он замолкал, устремлял взгляд в окно. Стоял ноябрь, на пляже еще не поставили зонтики, и не видно было купающихся; вдоль насыпи сновали автомобили; у серо-зеленого, неспокойного моря виднелись там и тут кучки людей. Высокие волны с шумом разбивались вдалеке, набегали на пляж, а на белой пене покачивались утки.
— В общем, значит, таким образом, — сказал Чиспас. — Отец старался привести дела в порядок, боялся нового инфаркта. Мы только успели начать, как он умер. Только начали. Идея была в том, чтобы отвертеться от налогов на наследство и всей этой бумажной возни. И потому, чтобы придать всему вид законности, все перевели на мое имя. И контракты, соответственно, тоже, и прочее. Ты же умный парень, сам должен понимать зачем. Старик вовсе не хотел все оставить мне одному. Он хотел облегчить дело. Никак не ущемить твои права и права Тете. Ну, и мамины, конечно.
Чиспас улыбнулся, и Сантьяго тоже. Подали чупе, и клубившийся над блюдом пар усиливал острую напряженно-неловкую атмосферу, витавшую за столом.
