— Все в один день порушилось.
Она покачала головой, будто не веря еще в слова свои, и, пересилив себя, протянула руку к альбому, почти наугад, на ощупь, вынула фотографию, ту самую, где были они, Маша и Трофимов.
— Накануне того дня снимались, его родителям послать решили. — Чуть помедлив, уже твердо, удаляясь в глубину воспоминаний, заговорила. — Сюда, в поселок этот, мы приехали вместе. Я — из детдома, он — по вербовке из колхоза. В ту же осень и познакомились. Не мудрено было: учились вместе, виделись каждый день, вот и приметили друг дружку. Уж и не знаю, чем приглянулась, — маленькая, пухленькая, вроде колобка… Парень он видный, стройный, на таких девки сами вешаются. А я упрямилась еще, все что-то выказывала. А он — за мной, не отстает и в училище и в шахте. Начальство упросил, чтоб меня, значит, к нему приставили. Он взрывником уже работал, а я еще практику проходила, вроде срока испытательного. Для нас, девушек, исключение такое делали, словно жалели. Так что всюду нас видели вместе. Директор училища как-то встретил меня, сказал: «Вот она, идиллия». А я не поняла тогда, съязвила: «Меня Машей зовут». Смеху было на все училище, так и звали «Идиллия». Оно, может быть, и верно было, уж больно все по-книжному шло, вроде сказки какой. Это у меня-то, детдомовской… Не верилось даже… А он успокаивал, слова, какие положено, говорил, а однажды подхватил и от самой лавы до шурфа на руках нес… Так и любились мы, не дети и не взрослые, просто счастливые. Верилось уж — так и будет на всю жизнь, навсегда…
Маша притихла, еще ниже склонила голову, как бы отрешаясь от того, что есть, а принимая только то, что было. А может, не хотела, чтоб я видел ее лицо?
— Да, все порушилось в один день, — проговорила она так, будто еще пыталась усомниться, и, уже не оставляя за собой ничего, кроме одной лишь правды, повторила: — Именно в тот день, вернее, в тот час, когда все это случилось… Он палил, а я отсчитывала взрывы… Оставалось не много, совсем не много… И вдруг — тишина… «Неужели просчиталась?» — подумала я, но его все не было… И взрыва не было. Ни его, ни взрыва — только тишина, и страшно мне сделалось, закричала, замахала лампочкой. Вижу — спускается, бросилась навстречу и замерла, увидев его лицо — потное, в пыли и такое бледное, испуганное… «Шнур не взорвался, завалило его». — «Помочь?» — предложила я. «Ты что, с ума сошла? — крикнул он. — Там все рушится, не подойдешь. Я пытался — не вышло». — «Что же делать?» — спросила я, и его взбесила моя наивность. «Сказать надо, вот что. Пусть приходят и расчищают». — «А ты?..» Он снова закричал: «При чем тут я? Я не имею права, да!» — «А они?» Тут я представила, какой будет взрыв, если ударить обушком по капсюлю… Он затряс меня: «Да очнись же ты и не мели ерунды… И не бойся… Ну, влепят выговор, ну, с работы снимут… Не пропадем же…» Я молча встала и взяла из ниши обушок. «Ты что, рехнулась?.. Не пущу!» Он попытался вырвать обушок, и я замахнулась на него. Он отшатнулся, и я успела проскочить в лаву, но он тут же догнал меня, выбил из рук обушок и ударил. Не толкнул, а ударил… Я упала, а он навалился, захрипел: «Я за тебя отвечать не собираюсь…» Он что-то еще говорил, но я не помню. По всему телу прошла такая резь, что я потеряла сознание… А потом все сделалось безразлично. Мертвый ребенок, больница — все как во сне, кошмарном сне… Он приходил, умолял, я молчала… Он уехал, а я, я осталась. На взрывника выучилась… Так и жила… жила… Он по свету поездил, вернулся, меня отыскал, прощения просит… Исправился, мол, не тот я теперь… Как мне быть, Вася?
Что я мог ей сказать? Все это время я задавал ей вопросы, и она всегда отвечала на них, и ответы ее я принимал как истину, и если спорил с ней, то только затем, чтоб еще раз убедиться в правоте ее слов.
Потрясенный рассказом, я сидел, не смея приподнять глаза, будто я тоже был виноват в том, что случилось тогда, в тот час.
— Простить? За что? Зачем? И можно ли прощать? Все ушло, а жить надо. Разве ушло? Раз говорю, значит, не ушло, нет. А потом? Что будет потом? Совсем я запуталась. Мучаешься вопросами, а стоит ли? И кто виноват, Вася?..
