— Поднял! Поднял!
Смирнов, улыбаясь, прижал меня к себе:
— Спасибо, малыш.
И тут я понял, почему ластится к нему Петька. Душа у Смирнова простая, открытая. Но вскоре усомнился. Смирнов при всех разговаривал с мальчиком грубо, резко. Тут не только обидеться, зареветь от злости можно. Петька ушел склонив голову, а на другой день снова появился, все такой же суетливый, веселый.
Ему никогда не было скучно с нами. Когда мы работали, он сидел в стороне и смотрел, как мы таскаем тяжелые бревна, а когда наступал отдых, радовался больше, чем мы. Петька подбегал к Смирнову, и они уединялись. Мы замечали, как мальчик о чем-то спрашивает Смирнова и тот как бы нехотя отвечает, а если мальчику хотелось потрогать какой-нибудь механизм, Смирнов послушно вставал и шел за ним.
Меня удивляло еще и то, что Петька приходил сюда, на шурф, и только сюда. Я не слышал, чтоб Смирнов пригласил его к себе. Как-то я не выдержал и спросил его об этом. Он посмотрел на меня с удивлением, словно впервые догадался о такой простой возможности, но ничего не сказал, а когда этот же вопрос возник у Виктора Ивановича, пожал плечами.
— У него родители есть. Они любят его. Где уж мне приглашать? Хорошо, что сюда ходит.
Тут у меня родилась мысль: Смирнов просто поддерживает дружбу с Петькой для того, чтобы не обидеть мальчика, и дожидается, когда тот поймет и не станет больше ходить к нему.
Но мальчик ни о чем не догадывался, он прибегал, как всегда, улыбающийся, жизнерадостный.
В последнее время одно печалило Петьку. Он просил, чтобы его сводили вниз, под шурф, но Смирнов отговаривал, находил всякие причины.
— Да покажи ты, — не выдержал Виктор Иванович. — Как бригадир, разрешаю.
— Все в порядке будет. Никто не заметит, — говорил Федор.
— Нельзя ему, — стоял на своем Смирнов.
— Но почему? — спрашивали мы.
— Нельзя, — твердил Смирнов и отходил от нас.
А мальчик был упорен, и отказывать ему становилось все труднее. Мы уже начали подумывать над тем, что Петька когда-нибудь не придет, и тоже с нетерпением стали ждать его. Тогда мы работали молча, о мальчике старались забыть и не напоминать о нем Смирнову.
И вот — это было в пятницу — прибегает мальчик в застиранных брюках, помятом пиджачке, стянутом ученическим ремнем, в замасленной шапке. Серые глаза широко открыты, блестят. Нам сразу полегчало.
— Шахтер ты, брат, настоящий.
— Только бы аккумулятор поменьше, и все сошло бы.
— Не тяжел он тебе, Петя?
— Нет, ничего.
Один Смирнов молчит, мнет в пальцах окурок. С самого утра он такой хмурый. Виктор Иванович спросил:
— Ты, Паша, не прихворнул случаем?
— Нет, — смутился Смирнов и вдруг заговорил о мальчике, чего раньше не делал. После ухода Петьки он обычно замолкал, и если мы говорили о парнишке, о том, какой он подвижной, интересный и любознательный, Смирнов только улыбался, прислушиваясь к нам, и лишь иногда отвечал коротко и глухо, повторяя наши слова: «Да, он хороший».
Смирнов начал не сразу. Сначала посмотрел в степь, потом повернулся к нам, снял каску, достал оттуда папиросу, закурил, шумно выдохнул дым изо рта, заговорил сиплым голосом:
— Вечор к Петьке на дом ходил. Приоделся для этого дела получше, думал, с родителями потолкую — отпустят парнишку под шурф. Ведь пристает он, смотрит так, что жалость берет. Я ведь не каменный.
— Ну, и как, поговорил? — нетерпеливо спросил Федор.
— Поговорил. Не застал я их, в город уехали, в гости, а парнишка один, не захотел ехать, меня ждал, а сказать не сказал, — побоялся, видать. Мне обрадовался, чаем угостил. Посидели мы с ним, а напоследок в слезы. «Хочу завтра», — и все. Я ему: «Родителев, Петя, не предупредили, нехорошо будто». — «Не узнают», — отвечает. А как не узнают? Узнают. Нехорошо получается без согласия старших.
— А мы не старшие? — весело крикнул Федор и ударил по колену Смирнова, повторив уже с задором: — Дети по-твоему, да? А он молодец, Петька! Настоял на своем. Мы шахтера из него сделаем.
Но Смирнов так и не повеселел.
— Да ты, Паша, не волнуйся. Ни одна газомерщица не заметит, — успокаивает Федор. — Я ребят уже предупредил. Если что, задержат.
