— Не имею ничего против, чтобы она поддалась страсти уже во второй главе, — с силой повторил Турлей. — Но если это должна быть правдивая повесть, то меня раздражает образ лесоруба. Неужели у нас в лесах мало самых разных младших лесничих, лесников, лесников-технологов? Прекрасная Луиза, как и моя жена, — учительница. Может ли она воспылать страстью к неотесанному лесорубу, если, как это показывает мой пример, жена моя вышла замуж за лесничего, который больше подходит к ее общественному положению и интеллектуальному уровню?
— Общественное положение в таких делах не имеет никакого значения, — решительно заявил священник Мизерера. — Есть верная пословица, что сердцу не прикажешь. Зато коллега лесничий правильно заметил, что наибольшие трудности бывают не перед свадьбой, а именно после свадьбы. Поэтому я советую, чтобы в первой главе было представлено бракосочетание в маленьком сельском костелике, бракосочетание Луизы и лесоруба, которое совершает почтенный священник. Потом, ясное дело, уже могут быть самые разные трудности, потому что их на этом свете хватает.
Художник Порваш оскалил зубы, повернувшись к Любиньскому, и издевательски пробурчал в сторону Турлея, так как не раз выслушивал жалобы пани Халинки:
— Вы напишете о том, что лесничий не нарубил дров на растопку и слишком часто ходил на охоту. Интересно только, кто захочет читать о таких историях?
Тем временем писатель Любиньски снова вернулся на землю из своих идеальных сфер и томно произнес:
— Прекрасная Луиза, сельская учительница, полюбила простого лесоруба. Воспылала к нему страстью, хоть и не состояла с ним в браке, что может священнику показаться грешным. Тем глубже может быть позднейшее раскаяние. Но разве могла бы такая женщина, как Луиза, поддаться своей страсти во второразрядном отелике или на вылинявшей кушетке? Женщина с такой богатой, как у нее, душой требует чего-то необычайного, чудесного, небанального. И когда я шел с вами по лесу и видел, как коллега Порваш тонкой веткой освобождал ветви деревьев от снега, а они выпрямлялись гордо, как бы салютуя, я подумал, что и Луиза могла бы однажды в зимнее воскресенье выбраться на прогулку с лесорубом. Он отломил бы тонкую ветку и поднимал бы перед ней согнувшиеся под снегом ветви, а она видела бы в этом что-то чудесное, волшебное и захотела бы так же освободиться от тяжести своей страсти, соединиться с лесорубом где-нибудь в лесу под ветвями, беременными снежным покровом. Порваш нелюбезно его перебил:
— Как вы это себе представляете? В кустах? В лесу? Ведь женщина должна снять колготки и трусы.
— Хм, — кашлянул священник, так как ему показалось, что разговор приобретает опасное направление.
Но Порваш понял хмыканье священника как выражение его сомнений. — Ну да, должна снять колготки и трусы. Были у меня такие истории, и я свидетельствую: ничего в этом приятного нет. В любое время года. Зимой у меня замерзли колени, а летом задницу искусали комары.
— Но он мог бросить на снег свой огромный кожух, — защищался писатель Любиньски. — Впрочем, разве дело в подробностях? Главное — настроение.
Комендант Корейво вспомнил какие-то мгновения своей жизни и неожиданно произнес:
— В машине тоже неудобно…
— Панове, главное — правда, — закричал Любиньски. Но он не нашел понимания. Лесничий Турлей пожал плечами и сказал:
— Во всем этом нет ни слова правды.
— За исключением того, что им захотелось трахнуться, — засмеялся Порваш. — Позвольте, — рассердился священник. — Доктор, — умоляюще простонал писатель Любиньски. Однако Неглович беспомощно развел руками:
— Никогда я не пробовал делать это на снегу. Всегда я вез девушку домой, давал ей поесть и предлагал ванну, потому что ничто так не поднимает у женщины уровень ее страстности, как полный желудок и пахнущее чистотой тело. Медицина, впрочем, знает разные случаи и допускает много возможностей. Есть люди, которые предпочитают не очень чистых женщин.
— Это правда. Бабы воняют даже при исповеди, — буркнул священник Мизерера. — Я об этом, впрочем, упоминают в одной из проповедей.
— Позвольте, панове, я выскажусь по этому делу наиболее профессионально, — сказал лесничий Турлей. — Герой повести — лесоруб. Можно, конечно, написать в повести, что Луиза и лесоруб вошли в заснеженный лес, а он взял в руку прутик и притворялся волшебником. Но если по правде, пан писатель, то мне, лесничему, а тем более обыкновенному лесорубу, не придет в голову схватить прутик и отряхивать ветви от снега. Вы видите, сколько тут поломанных, согнутых навсегда молодых деревцев? Завтра я должен приказать своим лесорубам, чтобы они пришли сюда и спасли то, что еще удастся спасти, то есть вырубили искривленные и поломанные деревья и распилили их, потому что позже дерево будет годиться только на топливо. Это работа долгая и тяжелая. Надо идти от деревца к деревцу, а они растут не рядом, снег сыплется за воротник, готовые бревна надо вынести к дороге и уложить в штабеля. Немного можно заработать на такой работе, и завтра все мои лесорубы будут проклинать эти прекрасные снежные покровы. Значит, если в самом деле этот Луизин милый был лесорубом, то, когда он шел с ней по лесу, при одной мысли о понедельнике ему делалось тошно. Какого черта вы уперлись, чтобы он был именно лесорубом?
