Он принялся считать, одновременно пытаясь сориентироваться, какие изменения произошли в Семье за последние дни. Некоторые из старейших Кланов смотрели на него с вопросом и мольбой во взгляде: он всегда открывал сессию, уже семьсот лет заседая в Совете людей на Цердине, конференции двадцати семи Кланов Семьи.
– Дядя, – позвал Терент из Велз-Каенов. – Старейший?
Лиан отвернулся, ненавидя трусость, составлявшую отныне большую часть здравого смысла. Места отсутствующих заняли их убийцы. Чистку провели с невероятной быстротой и эффективностью, во множестве мест одновременно. Трудно было оценить сейчас, как обстоят дела и как распределятся голоса после того, как будет брошен вызов. Образовалось нечто новое, а может, только возникало что-то смертельно опасное для всех, занимающих в Семье высокое положение. Разум советовал ждать и слушать других.
Лиан ощутил давящую тяжесть своего возраста, воспоминаний о слишком большом количестве сделанных выборов, об опыте, который советовал ему: жди и собирай информацию.
– Старейший! – крикнула старшая Малиндов. Встав с места, она продемонстрировала свое положение среди раскольников. – Ты откроешь сессию?
Весь зал замер в ожидании, а он отказался жестом ладони, так и не сумев справиться с дрожью. По залу прокатился ропот удивления и недовольства. Лиан посмотрел на Мот, старую Мот, казавшуюся еще более старой, чем он, если судить по лицу и неуверенным движениям, хотя на самом деле она была моложе его на полвека. Женщина ответила ему взглядом выцветших глаз, окруженных сетью морщин. Потом склонила голову. Как и он, она оценила новую ситуацию в Совете, и руки ее теребили складки плаща. Из тех, что прилетели в Район первыми, в живых остались немногие. Даже бессмертие вынуждено было уступить чрезмерному самолюбию. В тот день в Совете их было еще меньше. Возникли новые силы, уже сто лет терпеливо ждавшие своего времени. Новый Холд встал, с иронией поклонился и заговорил, предлагая перемены, которые уже произошли.
Раен выжила. Она осознавала этот факт постепенно, болезненно, на грани безумия.
То, что она была Мет-марен и не боялась маджат, сохранило ей рассудок. В абсолютной темноте, нагая и слепая, она все время ощущала телом прикосновения Работниц, влагу, непрерывно омывающую ее открытые раны, кожу и волосы; бесконечный ручеек влаги и пиши, доставляемой к ее губам их жвалами. Невидимые в темноте тела двигались вокруг, касаясь ее щетинками или клешнями. Однако ни одна из Работниц не наступила на нее, а их монотонное бормотание притупляло слух, как непроницаемый мрак притуплял зрение.
Она была внутри кургана, куда с самых первых дней не попадал еще никто из Контрин. Договор запрещал это, но дружелюбные голубые, давние соседи Кетиуй, не прогнали ее. Раен почувствовала слезы на глазах, и Работница тут же всосала их, гладя ее лицо легким прикосновением усика. Раен шевельнулась, и бормотание тут же стало громче, грознее. Они не хотели позволить ей двигаться. Девушка почувствовала жесткое прикосновение к своим ранам, вздрогнула и вскрикнула от боли, а они склонились над ней, не удерживая ее, но препятствуя любому движению. Она не могла оттолкнуть их и сдалась боли, которая стабилизировалась на постоянном уровне, а затем и вовсе растворилась в монотонном звуке. Не было ни прошлого, ни будущего, жалость и страх поглотило мгновение, длящееся без конца.
Она чувствовала Мать, посылавшую Работниц, которые попадали сюда, касались ее и бежали дальше. В бессознательном состоянии ей казалось, что чувствует прикосновение этого разума, видит невидимое, ощущает движение в бесконечных темных коридорах – логику кургана. О ней заботились. Темнота не имела конца, звук медленно изменялся, словно сменяясь глухотой, как касание превращалось в одеревенение. Долгое время все это было слишком трудно, чтобы об этом думать, и слишком сильно, чтобы противиться.
Но от последнего сна она пробудилась с чувством отчаяния.
– Работница, – обратилась она к окружающему бормотанию, стоя на узкой границе между возвращающимися силами и уходящим рассудком. – Помоги. Помоги мне.
