Гербы эти Гримберт некоторое время рассматривал, рассеянно прихлебывая вино. Большая часть из них не вызвала у него никакого интереса – никчемные картинки, пытающиеся перещеголять друг друга количеством мечей и павлиньих перьев, жалкие в своей нелепой претенциозности. Все эти львы, единороги и звезды складывались в единое пестрящее полотно, полное крикливо-ярких цветов, и лишь раздражающее глаз.
- И это славное воинство франкской империи, - пробормотал он, не пытаясь скрыть раздражения, - Только взгляни на них, Гунтерих! Черт возьми, лангобарды должны распахнуть ворота Арбории еще до того, как мы дадим первый залп – просто из уважения к тому количеству краски, что мы перевели!
Гунтерих смутился, не зная, чем на это ответить и требуется ли от него какой-либо ответ. Обязанности старшего оруженосца он выполнял уже два года и успел свыкнуться с резким нравом своего сеньора, однако в некоторых случаях все еще тушевался, демонстрируя непростительную для будущего рыцаря растерянность.
- Все эти рыцари прибыли по зову сенешаля, мессир, - произнес он осторожно, - Некоторые – выполняя свой вассальный долг, другие же добровольно, по велению души.
- Души? – Гримберт приподнял бровь, глядя на него, - Иногда ты отвратительно простодушен, Гунтерих. Я не дал бы за все это воинство и медного обола!
- Да, мессир, - кутильер покорно склонил голову, хоть убежденным и не выглядел.
- Ты в самом деле считаешь, будто на зов сенешаля собрались лучшие рыцари франкской империи? Позволь заметить, что вижу здесь я. Пяток заплесневевших графов, извлеченных из своих покосившихся замков, где мышей давно больше, чем слуг. Дюжины две баронов, алчных и тупых, как бараны, которых их отцы пасли, прежде чем присягнуть, сделавшись министериалами. И чертова прорва раубриттеров, этих блохастых голодных псов, которые стягиваются на запах несвежего мяса, точно стервятники. Сейчас вся эта братия хлещет дармовое вино, бряцает парадными шпорами и распевает песни во здравие императора, но стоит пасть арборийским стенам, как она обретет свое истинное лицо, обратившись сворой голодных падальщиков.
- Совершенно верно, мессир.
Гримберт делал вид, что разглядывает пестрые рыцарские штандарты, но его взгляд рассеянно скользил меж единорогов, драконов, грифонов и прочих геральдических тварей, чья биологическая нелепость лишь подчеркивалась неестественными позами. Сегодня ему нужен был лишь один, хорошо знакомый ему, герб.
И он нашел его – поодаль, у самого края ристалищной площадки.
Ничем не примечательный штандарт, теряющийся на общем фоне и даже, пожалуй, невзрачный. Полукруглый щит, разделенный на две равные половины, в правой части которого был изображен ключ со сложной бородкой, а в левой – черная птица с расправленным крылом. Гримберт улыбнулся. У утреннего спектакля было полно зрителей, но предназначался он лишь для одного. Гримберт надеялся, что у него было лучшее место.
Чтобы не выдать своего интереса к этому штандарту, он поспешно отвел взгляд и почти тотчас поморщился.
Самые удобные места у турнирной площадки заняло баронское воинство, но там, где заканчивались вымпела и знамена, бурлила настоящая каша, в которой уже невозможно было рассмотреть ливрей и гербов. Несмотря на то, что бой кончился несколько минут назад, а победитель и побежденный замерли в неподвижности, над ней плыл злой птичий клёкот возбужденной толпы, все еще распаленной поединком. Пехота. Если франкские рыцари были костьми войны, на которых держалась вся императорская машина армии, пехота служила ее мясом – жестким горьким мясом, опаленными тысячами войн, но так и не сгоревшим. Здесь царил еще больший хаос, чем среди благородных зрителей. Кое-где мелькали кирасы баронских дружин, но и те почти тонули в ворочающемся человеческом месиве.
Гримберт знал, что эти люди еще не скоро успокоятся. Как охотничьи псы накануне травли они чувствовали кровь, которая еще не успела пролиться, и потому были возбуждены сверх обычного.
Сейчас этот грязный сброд ругается, отсчитывая друг другу проигранные в споре монеты, богохульствует, пьет и распевает похабные песни, не подозревая, что уже завтра кого-то из них насадят на лангобардские копья, кому-то проломят голову шестопером, а кого-то бросят подыхать на поле боя с распоротым животом. И если вчерашние дружки еще вспомнят про него, то только для того, чтоб стянуть с него, еще хрипящего, сапоги.
