В отличие от Гримберта Аривальд не брал уроков риторики, но язык у него от природы был подвешен что надо. Должно быть, ему покровительствовал сам Иоанн Злотоуст. Когда старший паж прекращал дурачиться и принимался что-то рассказывать, ловко жестикулируя тонкими пальцами, Гримберт даже не ощущал привычного желания устремиться в спор — рыцарский азарт отступал перед любопытством, этим древнейшим из пороков.
— Около полуночи он и его воинство наскочили в темноте на передовой разъезд сарацин и с ходу, не изготовившись к бою, не расчехлив орудий, устремились в атаку. Бам! — Аривальд, сам отхлебнувший вина, изобразил руками череду взрывов — что-то вроде канонады тяжелых минометов, — Бах! Они сшиблись с такой силой, что искры полетели в ночи. Не было видно ни знамен, ни гербов, одни только вспышки выстрелов и расцветающие огненные нимбы взорвавшихся боеукладок. Железо сминало железо, и даже крики раненных не были слышны за этим дьявольским грохотом. Рыцари мессира Эдобиха бились отчаянно, вонзившись во вражеские порядки, точно топор. Стрелять приходилось в упор, на сверхкоротких дистанциях, оттого многие его лучшие люди сами погибли, сраженные взрывной волной или ранней детонацией снарядов.
— Но они…
— Победили? — глаза Аривальда сверкнули, — Разумеется. Едва только рассвет позолотил многострадальную иерусалимскую землю, как сделалось видно, что противник смят и уничтожен подчистую. Все поле было укрыто мертвыми телами и дымящимися обломками, среди которых бродили редкие уцелевшие рыцари-франки, оплакивая своих павших товарищей и торопясь сорвать сапоги с тех из них, которые уже отправились представляться Святому Петру.
Аривальд всегда был острым на язык, но Гримберт привык к его манере достаточно, чтобы не чувствовать себя уязвленным.
Как только солнце поднялось, сир Эдобих, граф Пембрук, уже составляющий на имя императора победную реляцию, вынужден был прикусить язык. Вместо поверженных сарацинских рыцарей и разгромленных орудий он вдруг увидел истинную картину боя — разбитые повозки и груды мертвых обожженных тел, над которыми, к его ужасу, развевались знакомые стяги. Это не был сарацинский разъезд, как ему показалось в темноте, это был его собственный обоз, на который он наткнулся в ночи и который в наркотической горячке принял за отряд вражеских рыцарей. Остальное было делом его распаленного воображения.
Несмотря на приятную щекотку бензедрина, Гримберт поморщился. Чего-то такого и следовало ожидать.
— Его отдали под суд? — только и спросил он.
Аривальд бесцеремонно вытер лоснящиеся от вина губы рукавом гамбезона.
— Нет. Как я слышал, лишь отослали со Святой Земли — от греха подальше. Должно быть, его победы обходились императору еще дороже, чем поражения.
Наверно, он с удовольствием сидел бы так и дальше, удобно устроившись на еловых ветвях, потягивая вино и болтая, но Гримберт с сожалением прервал его, поднявшись на ноги.
— Прячь припасы, Вальдо, — приказал он, — Выдвигаемся. Иначе пустим корни на этой полянке до самой весны.
— Так быстро?
— Темнеет зимой рано, а у нас впереди еще пять-шесть ходовых часов. И мы не на прогулке.
Аривальд с сожалением сделал последний глоток и стал упаковывать провиант. Как и полагается старшему пажу, он никогда не спорил со своим господином. Если того требовали обстоятельства, он мог выразить несогласие одним только взглядом, но так отчетливо, что Гримберт мгновенно это ощущал, даже повернувшись к нему спиной, лучше, чем предупреждающий писк радаров «Убийцы».
Сейчас Аривальд не собирался спорить. Однако во взгляде его было что-то, что помешало Гримберту, уже стряхнувшему с подошв ботфортов снег, забраться в тесную бронекапсулу доспеха.
— Грим…
— Чего тебе?
Аривальд с преувеличенной тщательностью укладывал их походную скатерть. Так, точно она была не зияющим прорехами брезентовым полотнищем, которым укрывали доспехи, а по меньшей мере вышитым шелковым гобеленом из маркграфского дворца.
— Не хочешь мне наконец сказать, какого черта мы забыли в Сальбертранском лесу?
***
Гримберт усмехнулся. Он знал, что вопрос этот рано или поздно последует. С такой же неизбежностью, с какой выпущенный из пушки снаряд рано или поздно покидает ствол. Можно обмануть отца, о прозорливости которого недруги Туринской марки издавна складывали легенды, можно обмануть мудрого Алафрида, герцога де Гиень, его старого боевого приятеля, которому молва прочит в скором времени титул императорского сенешаля. Можно обмануть даже желчного старого Магнебода, пусть даже потом придется расплачиваться за это многими часами унижений.
